Но прежде чем она встала, он уже поднялся наверх. Увидев, что она лежит на кровати Питера, он подбежал к ней и нежно обнял, утешая.

— Все эти годы… — прошептала она. — Наш Питер… Этим летом ему исполнилось бы девятнадцать.

— Да, да. До обидного короткая жизнь. И я уверен, что он знал. Знал, что ему суждено рано умереть.

— Скажи, можешь ли ты понять, примириться с тем, что он — не родной наш сын? Он ведь всегда был наш, наш! Как это могло случиться, Артур?

— Кто знает? Небрежная нянька перепутала браслетики с именами, вот и все. Это случилось, и случилось с нами.

— Я чувствую это как двойную смерть. — Она положила руку под сердце. — Ведь я выносила, вот здесь, того, второго. Мы будем искать его, Артур?

— Клиника Бэрнса закрылась много лет назад, — мягко возразил он.

— Где-нибудь сохранились списки, — настаивала она.

Он молчал.

— Скажи, ты что же, не хочешь узнать, Артур?

— Может быть, и не хочу, — с трудом выговорил он.

— Но почему? Я тебя не понимаю.

— Видишь ли… что хорошего может из этого выйти?

— Я хочу знать, — прошептала она, стараясь подавить подступающие к горлу рыдания, — хочу знать, в хорошей ли он семье. Может быть, он попал к дурным жестоким людям, или они — алкоголики. Может быть, он болен или даже голоден.

Артур выпустил ее из объятий и отошел. Он стоял спиной к ней, под дипломом Питера, висевшем на стене. Через минуту он повернулся и сказал ей:

— Даже если мы его найдем, — а ведь это все равно, что найти иголку в стоге сена. Если он вырос в плохой семье, то уже ничего не поделаешь. Мальчик взрослый. Слишком поздно.

— Все равно я хочу знать.

— Если же он попал в хорошую семью, то сколько людей мы растревожим — мальчика, его семью, да и Холли тоже. Вот она пришла, давай пойдем в свою спальню.

Холли вбежала в комнату родителей румяная, оживленная.

— Привет, папа! — Она поцеловала отца. — Не устал сегодня на работе? А я столько пропустила, трудно будет догонять.

— Ну, ничего, я помогу тебе, — ласково утешил ее Артур. — С латынью, наверное?

— Спасибо, папа, постараюсь справиться сама. Если понадобится, попрошу тебя.

Холли выбежала из комнаты родителей.

— Она — все, что у нас осталось, — печально сказал Артур.

— Все? А тот, другой? Ты хочешь забыть о нем?

— Нет, я не могу забыть о нем. Я думаю о нем с той самой минуты, когда мы узнали; думал о нем даже тогда, когда умирал Питер. Но я решил, что мы должны забыть, Маргарет. Принять как свершившийся факт, такой же непреложный, как смерть Питера, и попытаться жить дальше. Думать только о Холли.

— Я не знаю, смогу ли я, — прошептала она, и вновь разразилась слезами. — О, если бы Питер снова был с нами!

— Но он не вернется, Маргарет, — тихо сказал Артур. Он чувствовал ее боль, и это было словно зеркальное отражение его собственной боли.

«Да, — думала Маргарет, — двойная смерть, вот что это такое. Мы внесли тебя в этот дом, Питер, любили тебя, заботились о тебе и проводили тебя в могилу».

Вслух она сказала:

— Кто посмеет сказать, что он не был наш? Но тот, другой, «не наш», — неужели ты не захочешь его разыскать, Артур? Никогда не захочешь?

— Марджи, Марджи, «никогда» это слишком сильное слово. Дай мне подумать. Я устал и измучен, и сейчас ничего не могу решить.

Лаура Райс, или миссис Омер Райс, родилась в большом городке или небольшом городе между Миссисипи и Атлантическим побережьем. Городок был южным; зима теплая и такая короткая, что в феврале уже цвели золотистые нарциссы. В центре города проходила главная улица, на протяжении которой было несколько круглых небольших площадей со статуей какого-нибудь героя-конфедерата в центре, обычно на лошади. Вдоль главной улицы с обеих сторон тянулись добротные кирпичные дома. Дальше начинались предместья и такие же красивые и основательные дома были окружены зелеными лужайками и высокими деревьями, березами и дубами.

— Такой дом — ценное достояние, — внушала Лауре тетка, воспитывавшая ее с трех лет. — Он выстроен сразу после войны, в тысяча восемьсот семидесятом году. Когда будешь взрослой, поймешь. Кирпич цельный, не пустотелый, крепкий как камень. А черепичная крыша сейчас стоит бешеных денег.

Лаура помнила себя с трех лет; она знала, что отец ее погиб в какой-то Корее, а мать умерла в больнице, большом белом здании, где тетки навещали ее, взяв с собой Лауру, а потом купили девочке в магазинчике около больницы большую белокурую куклу. Потом они отвели Лауру в свой дом, где они сами родились на большой кровати красного дерева, которая стала супружеской кроватью Лауры и ее мужа, Омера Райса, которого все звали Бэдом.

Бэд Райс, уважаемый и почтенный гражданин города, преуспевающий и щедрый, гордый отец двух сыновей, хороший семьянин, честный человек, но…

Но какой? Как подобрать слово? Неделикатный?.. Нечуткий?.. Толстокожий?.. Невоспитанный?.. Одним словом не выразишь!

После девятнадцати лет брака она знала, что есть вещи, которых он не понимает и никогда не поймет. Ее передергивало, когда он грубо выговаривал официанту в ресторане («А что такого? Я же плачу за обслуживание!» — удивлялся он). Ей резал уши хохот, которым он сопровождал собственные или чужие шутки с расистским душком. И его раскатистый голос, врывающийся в ее лирическое раздумье после прослушанной любимой музыкальной записи.

Не способный понять… И все-таки она пыталась любить его. У нее была потребность любить, и она всегда пылко любила — теток, подруг, учителей, а теперь — своих детей. Мужа она уже не любила.

Она раздвинула кружевные занавеси на узких высоких окнах и выглянула в сад. Стояла тяжелая жара, нависли лиловые тучи… Скоро будет гроза с ливнем. Звери и птицы чувствуют приближение грозы. «Человек тоже чувствует», — вздохнув, подумала она и задернула занавеси.

Лаура прошла в библиотеку — «английскую» библиотеку, с мебелью темного дуба, как в Англии. Бабушка стала англофилкой, посетив эту страну много лет назад, и это отразилось на убранстве дома. По кремового цвета стенам были редко разбросаны цветы: роза — символ Англии, и чертополох — эмблема Шотландии. Под окном стояло пианино Лауры; здесь она давала уроки музыки. На пюпитре лежали раскрытые ноты, приготовленные для сегодняшнего ученика.

Книги на полках принадлежали ей и Тому — муж не любил читать, а Тимми был еще мал. На полках и столах стояли фотографии. Портрет ее отца, юного майора. «Тип черноволосого ирландца», — говорила тетя Лилиан. В той же двойной кожаной рамке — портрет ее матери, лицо — тонкое, нервное и умное. Фотография Лауры и Бэда, сделанная в этом году на Рождество. Лаура с такими же пышными волосами и тонкой талией, как на свадебной фотографии девятнадцать лет назад. Бэд — уже с залысинами и брюшком, которое, правда, еще не мешает ему играть с Томом в теннис.

Лаура поднесла к окну фотографию Тома. Она пристально вглядывалась в смелое лицо, обрамленное шелковистыми черными волосами, падающими на одну бровь. Высокие скулы, большие широко распахнутые золотисто-карие глаза, упрямый рот. Что ее тревожило в этом лице? Что ее тревожило в Томе? И абсолютно не тревожило Бэда…

Том такой… стремительный и резкий! Блестящий, яркий, при желании — добрый и милый, но иногда — такой упрямый! Он так упорно отстаивал свои новоявленные убеждения, которые были не по душе Лауре. Его увлекли идеи политического фанатика Джима Джонсона, выставившего свою кандидатуру в сенат штата. Этот человек, по мнению Лауры, развращал юные души, развращал ее девятнадцатилетнего сына! Она в молчаливом отчаянии глядела на любимое лицо на фотографии. Неужели Том верит в расистские бредни Джима Джонсона?

На кухне звучали мелодии негритянских спиритуэлс — Бетти Ли чистила серебро и напевала. Дорогая Бетти Ли, нянчившая Тома с самого рождения. И жуткие расистские книги в комнате Тома… Нет, Том любит Бетти Ли. У него доброе сердце. Он не отдаст свою душу этим злобным людям.