— Пошел на хуй, — ответила Ледедже, но очень-очень тихо, и сделала еще пару осторожных, танцующе-скользящих шагов по узкому деревянному карнизу. Под ее ногой что-то скрипнуло, а может быть, треснуло. Она сглотнула слюну и продолжила начатое движение.

— Ледедже, выходи! — В голосе Вепперса прозвучала ярость. — Я пытаюсь быть благоразумным, но, черт подери, мне это нелегко! Я ведь благоразумен, не так ли, Джаскен?

Она услышала, как Джаскен пробормотал в ответ что-то неопределенное, и голос Вепперса загремел снова:

— Вот видишь, даже Джаскен считает, что я очень выдержан и благоразумен. А он, между прочим, тебе столько одолжений делал, что можно считать его твоим сообщником. О чем еще с тобой говорить? Ладно! Твоя очередь. Твой последний шанс. Покажись. Это меня уже постепенно выбешивает, и шутки кончились. Ты меня слышишь?

О, как хорошо я тебя слышу,подумала она. Как же ему нравится слышать собственный голос. Джойлера Вепперса никогда нельзя было упрекнуть в нежелании оповестить мир о своем мнении по тому или иному вопросу, а сейчас, благодаря его богатству, влиянию и исчерпывающему контролю над средствами массовой информации, у всего мира — да что там мира, всей системы, всего Установления — просто не оставалось иного выбора, чем прислушиваться к его словам.

— Я серьезно, Ледедже. Это не игрушки. Я положу этому конец прямо сейчас, хочешь ты того или нет, но ты можешь остановиться по собственной воле. И поверь, паскудница, тебе же лучше не вынуждать менявмешиваться.

Новый скользящий шажок, и снова треск карниза. Ну что же, хоть какая-то польза от его речей: они заглушают любой шум от ее перемещений.

— Пять ударов, Ледедже, — возгласил он. — Потом я берусь за дело.

Ее нога медленно скользила по узкому деревянному выступу.

— Отлично, — подытожил Вепперс, и она услышала в его голосе гнев. Даже несмотря на обуревавшие девушку ненависть и искреннее презрение к нему, тон, которым сейчас говорил Вепперс, способен был заронить в ее душу семена страха. Раздался шум, похожий на хлопок от удара. Сперва она подумала, что Вепперс отвесил Джаскену оплеуху, но потом сообразила: это всего-навсего хлопок в ладоши.

— Раз! — крикнул он. Пауза и новый удар. — Два!

Ее правая рука, затянутая в тонкую перчатку, протянулась так далеко, как она могла достать. Она мечтала нашарить узкую полосу дерева, отмечавшую край сцены. Дальше была бы стена, а значит — лестницы, галереи, мостики, ступеньки или даже канаты. Все что угодно могло бы там облегчить ей побег.

Еще один хлопок, на сей раз громче предыдущих, эхом разнесшийся в колосниковом пространстве.

— Три!

Она попыталась припомнить, каковы размеры оперной сцены. Она бывала здесь с Вепперсом сотни раз — как элемент антуража, как военный трофей, ходячая памятная медаль, символ его коммерческих побед. Она должна была помнить. Но ей не приходило на ум ничего, кроме восторга: перед яростным светом, глубиной и головокружительной сложностью сценических декораций, физическими эффектами, создававшимися серией потайных дверей и канатов, дымовых машин и фейерверков, громоподобным оглушающим звучанием скрытого оркестра и роскошно одетых певцов, транслировавшимся через вживленные микрофоны. Все это было как смотреть кино на голоэкране ошеломляющих размеров, но с комичными ограничениями просмотра — только под этимуглом, с такойглубиной резкости пространства, на такомрасстоянии от места действия. И, разумеется, без всякой возможности мгновенно изменить точку просмотра и масштаб, как на обычном экране. Конечно, в опере были установлены камеры, наведенные на основных участников спектакля, а по краям сцены — трехмерные боковые экраны, показывавшие их во всех подробностях, но все же зрелище было неизбывно патетическим и до горечи реальным, может, и оттого, что она всегда помнила, сколько сил, времени и денег в него вложено. Будь она богата и знаменита, ей показалось бы весьма странным не получать удовольствия от такого кино или же, по крайней мере, не иметь никакого выбора при просмотре и при этом продолжать финансирование съемочного процесса. Ей было невдомек, в чем тут соль, а вот Вепперс от этого, казалось, получал искреннее удовольствие.

— Четыре!

Лишь много позже, когда выходы в свет стали регулярными, и она кое-как приспособилась к социальной жизни, привыкла выставлять себя напоказ, стало ей понятно, что сама опера — не более чем фоновая картинка, а истинное представление происходит в зрительном зале, на сверкающих свежим лаком лестницах, под закругленными сводами высоких светлых коридоров, под нависающими канделябрами в отделанных с поистине дворцовой роскошью парадных, вокруг ломящихся от яств столов в ослепительно роскошных салонах, в абсурдно просторных комнатах отдыха и туалетах, в передних рядах партера и частных ложах — везде, только не на самой сцене. Сверхбогачи и сильные мира сего полагали только себя истинными звездами, а настоящий смысл представления заключался в их прибытии и отъезде, сплетнях, которыми они сопровождались, попытках войти в доверие и завязать дружбу или партнерство, предложениях, предположениях, подсказках — во всем, что творилось в публичных помещениях этого массивного здания.

— Кончай с этой мелодрамой! — заревел Вепперс. В его голосе вновь послышался нарастающий гнев. — У тебя был шанс, Ледедже, но ты им...

— Господин! — негромко крикнула она в его направлении, но по-прежнему глядя прочь, туда, куда все это время кралась.

— Что это было?

— Это она?

— Лед? — крикнул Джаскен.

— Господин! — жалобно вскричала она в ответ, по-прежнему не так громко, чтобы это тянуло на вопль, но в то же время пытаясь создать впечатление, будто все ее силы вложены в этот крик. — Я тут! Я согласна. Простите меня, господин. Я приму любую кару, какую вам будет угодно на меня наложить.

— Да уж, непременно примешь, — промурлыкал Вепперс себе под нос и продолжил уже другим тоном: — Тут— это где? Где ты?

Она подняла голову, направляя звук в огромные темные пространства наверху, где, подобно сложенным в колоды картам, маячили ненужные сейчас декорации.

— На колосниках, господин. Почти на самом верху, я думаю.

— Разве? — подозрительно переспросил Джаскен.

— Ты ее видишь?

— Нет, господин.

— Покажись, маленькая Ледедже! — проорал Вепперс. — Покажи нам, где ты стоишь! У тебя с собой хоть фонарь-то есть?

— Э-э, гм, минуточку, господин, — ответила она по-прежнему вполголоса, обратив лицо кверху. Она ускорила передвижение по карнизу. В ее мозгу полыхала воображаемая картинка сцены, занавеса и декораций. Все, что здесь было, казалось огромным, непропорционально удлиненным. Она, наверное, и половины пути не одолела.

— У меня... — начала она и позволила голосу постепенно затихнуть. Так можно выгадать еще пару мгновений, пока у Вепперса совсем крыша не поехала от ярости.

— Главный управляющий сейчас с доктором Сульбазги, господин, — доложил Джаскен.

— Сейчас?

Вепперс, судя по голосу, окончательно вышел из себя.

— Главный управляющий встревожен, господин. Ему, вероятно, хотелось бы узнать, что творится в опере.

— Это моя блядская опера! — громко и четко произнес Вепперс. — Ладно, пускай. Скажи, что мы ищем забравшегося в здание бомжа. Пусть Сульбазги включит все лампы, и мы поступим так же. — Мгновение тишины, и он прибавил раздраженно: — Когда я говорю все, это значит вселампы!

Вот дерьмо,подумала Ледедже. У нее перехватило дыхание, и она заспешила дальше по карнизу, чувствуя, как он лениво покачивается под ее ногами.

— Ледедже, — крикнул Вепперс, — ты меня слышишь, детка?

Она не ответила.

— Ледедже, оставайся, где стоишь. Не двигайся, это опасно. Мы включаем освещение.

Засветились все лампы. Их было меньше, чем она ожидала, и они разгорались постепенно, а не вспыхнули в одно мгновение. Разумеется, большая часть источников света была нацелена на саму сцену, а не на карусельные колосники. Однако света было вполне достаточно, чтобы разглядеть все вокруг. Теперь она получила куда лучшее представление об этих предметах, увидела серые, голубые, белые и черные цветовые пятна на разрисованном заднике, к которому тесно прижималась, но ей так и не удалось сообразить, что же изображено на огромной картине. Сверху над ней угрожающе нависали дюжины массивных объектов реквизита, подчас трехмерных, сложных в исполнении, многометровой толщины, бывшие частью сценок из портовой, городской, сельской, горной или лесной жизни. Все это колыхалось и подрагивало над ее головой, временами согнутое под собственной тяжестью, заполняло пустые потроха карусели, как диковинные рисунки могли бы заполнять страницы какой-нибудь книжки для великанов. Она продвинулась примерно до середины задника и находилась соответственно почти точно на полпути через сцену, а пройти оставалось еще очень много. Пятнадцать метров, если не больше. Немыслимо. Она могла сейчас видеть все, что творится внизу, на залитой ослепительным светом сцене, почти в двадцати метрах под ее ногами. Она поспешно отвела взор. Поскрипывание карниза под ступнями стало ритмичным. Что делать? Как выбраться отсюда? Она подумала о ножах.