Стояла ледяная осень 19.. года, года, интересного тем, что никто не знал, чем он кончится. И кончится ли вообще. В каком-то мусорном бачке ржавели другие года, похожие на сжатые пружины: 1913-й, 1916-й, ну и так далее. Как и тогда, толпа вдыхала, раздувая ноздри, запах обмана. Как и тогда, распаленная интеллигенция мучила всех своим невежеством. Как и тогда хозяева жизни радовались тому, что у них всё получается. Очередная страна стала набором ресурсов, разделанной тушей в мясной лавке.

Люди не верили, что их трижды обокрали; они говорили об одном и том же, но не слышали друг друга. Они никак не могли понять, что то общее, на которое они работали всю жизнь, оказалось в руках кучки маклеров. Поля зарастали бурьяном, заводские дворы были заполнены никому не нужными машинами. Крики тех, кого резали джигиты на окраинах разваленной страны, и стоны тех, кто подыхал в холодных подвалах, не были слышны чиновниками, бизнесменами и журналистами — все они были заняты потреблением и обеспечением своего потребления.

Боря же Лямин лишний раз рта не раскрывал — только, чтобы влить популярную жидкость, растворяющие сознание. Веяние времени заключалось в том, что он нередко пытался проехаться за счет собутыльников. Те в долгу не оставались. И как-то раз, когда наступил черед всяких подначек, один вредный малый подпустил Боре:

— Мы все устали от твоей талантливой прозы. Нас всех от нее тошнит, поэтому больше не жди похвал. Заставьте меня пялиться на «Мону Лизу» сорок восемь часов в сутки, и кончится это тем, что я разорву шедевр и использую его не по прямому назначению. Хватит тебе, Борис, быть плесенью, пора на простор. Ты понимаешь, о чем я?

— Понимаю. О чем? — послушно отозвался Боря.

— Издай ты книжку, лопух. Эстетика, этика, знание грамматики — ничего этого сейчас не требуется. Деньги на бочку и все.

— Издать? Это как? — Лямин чувствовал, что у него не дрогнула ни одна извилина в мозгу. Он вообще мало думал последние полгода, с тех пор, как его уволили с завода, где он работал после института, также как его отец и дед. И довольствовался теми мыслями, который дарил ему телик.

— Сядь да покак, Борис. Едва четыреста тысяч рубликов облагородят твой пыльный карман, станешь ты солнцем русской литературы, могучей кучкой. Если, конечно, тебя удовлетворит умеренный тираж и ты не собираешься, как лампочка Ильича, проникать в каждую избу. Совет я тебе дал бесплатно, пользуйся. Постарайся вытянуть из колоды трех-четырех тузов — я про жирные кошельки. Соображаешь?

Свет понимания по-прежнему отсутствовал в тусклых глазах Бориса, поэтому советчик продолжил.

— Пошарь в записных книжках — могут пригодиться какие-нибудь дорожные попутчики с большими чемоданами, одноклассники-фарцовщики, которые продавали тебе жвачку за рубль, ребята с твоего курса, что круто взвились по комсомольско-коммерческой линии. Почти все они сейчас обросли финансовыми жирами. Попробуй поверить: люди, близкие тебе не более чем зулус Мандела, могут быть связаны с тобой кредитной ниточкой. Попаси их. Или я тебя не уважаю. Или мы все тебя не уважаем.

Слова запали, вернее, провалились в душу Бори, недаром же она напоминала то ли погреб, то ли колодец. Полумолодой, полухудой, полулысый литератор Лямин давно уже оставил мечты о вхождении на книжные полки районных библиотек и пробавлялся тем, что сочинял предисловия, междусловия и послесловия к книгам более весомых товарищей по писательской партии. Или переписывал на удобоваримый манер невнятные переводы забугорных эпопей-опупей про мужиков с большими мечами и баб с большими сисями. Но если?..

Альфред Мамедович Гасан-Мамедов мог отвалить 150 000 и не моргнуть ни одним своим глазом-черносливом. Познакомились они года три назад в сухумском самолете, когда джигиты еще не брались за базуки и автоматы, а приторговывали на базаре хурмой по три рубля. Во время рейса Боря с Альфредом то и дело устраивали соревнование. Пытались обставить друг дружку в стихотворчестве на тему толстых южных ляжек и низких попок своих попутчиц. Тогда и обменялись телефонами — не поймешь зачем, учитывая, что Альфред являлся официально инструктором комсомольского райкома, а по жизни цеховиком, Боря же — простым инженером.

А нынче электрическая дорога, отняв червонец, доставила Лямина на станцию Репино. Дальше, по правой крайней тропке, он двинулся сам. (Налево еще пару лет назад был спортлагерь ныне разваленного пароходства, где в палатках визжали моряцкие девки — мореманы воплощали в жизнь картинки из западных порножурналов.)

Хозяин для затравки похвалился домом-виллой. Не зря Альфред Мамедович тащил цветметаллы из народных запасов за рубеж — опущенной промышленности они уже больше не не нужны; не зря завозил из-за кордона промытую хлором падаль — "кормить население". Экскурсия началась с андеграунда, то есть подвала, где располагались пинг-понг, сауна и электрогитара с усилителем фирмы «Фендер».

И дальше с выпендрежем и чувством самоудовлетворения демонстрировались первоэтажные охотничьи трофеи (рога, спиленные у невезучих лосей, и невеселые головы, отнятые у зазевашихся мишек), второэтажные «электроники», утробно урчащие или жалобно попискивающие, третьеэтажные сортиры с ароматными унитазами в голубой горошек и музыкальными бачками. После экскурсии уважаемый хозяин завел возможно уважаемого гостя в гостиную. И там, у камина, заслоненного решеткой, свистнутой со старинной могилы, стал выведывать творческие планы. Затем на пару и даже несколько соревнуясь, хозяин и гость распатронили некоммерческую и коммерческую литературу всех времен и народов за поверхностность, жалкие претензии на глубокомыслие, убогий список сюжетов и дешевую игру на эмоциях. Затем Альфред взял рукопись Лямина и наугад заглянул в нее.

«Холмс-младший (сын знаменитого сыщика от миссис Хадсон, тоже сыщик — авт.) отложил в сторону виолончель, бросил в рот горсть ассамской цветочной пыльцы и запил ее «скотчем» (на два пальца) с содовой.

— Vutson (Ватсон), — обратился он к своему собеседнику, расположившемуся в соседнем типично викторианском кресле.

— Watson (Уотсон), sir, — отозвался тот.

— Правильно, Уотсон. Я придал своему голосу русский акцент.

— Да, что-то похожее я слышал в Одессе. И, кстати, я очень люблю русскую литературу. Помните, «то как зверь она завоет, то подарит три рубля…»

— Дорогой друг, мы все ее очень любим, но что вы еще заметили необычного?

Уотсон-младший (сын того самого Ватсона, тоже доктор — авт.) сделал затяжку из кальяна и подумал: «Где иллюзия, где явь? Более правдиво то, что я чувствую, вдохнув обычный воздух или втянув пряный дым табака, именуемого "шиша"? В одном случае в моем мозгу выделяются эти вещества, в другом — те. И по какую сторону истина?..

— Ничего необычного я не заметил, Холмс. Ровным счетом. Неладно что-то в датском, а, если точнее, Соединенном королевстве. Но это уже давно, колонии шалят с 1919 года.

— Я бы не сказал, что такой ответ меня порадовал, — Холмс пожевал бетеля и, извинившись, сплюнул длинной красной слюной на ковер. — Сегодня утром, когда я зашел в кабинет — через пять минут после вас, — в воздухе был запах хорошо смазанных сапог.

— Но в Англии никто не носит смазанных сапог.

— Вот именно. Следовательно, запах оставил здесь «товарищ» из СССР.

— Towarizsch (Тоуварижч)? — переспросил Уотсон, — русский?

— То-ва-рищ. Советский.

— Но чем этот «советский» здесь интересовался?

— Может быть, папкой с материалами об убийстве начальника водонапорной станции в Ист-Энде.

— Холмс, я не понимаю. Какое отношение советский может иметь к лондонскому водопроводу?