Потом явился недавно почивший доктор Лапеко, уже светлый, чистый, кроткий, и говорит:

— Я Фалалеева простил, хотя он бессовестный, конечно.

— Почему бессовестный? У него работа такая. Ему Сапожков с номером счета важнее, чем ты или я… А я хочу прощения испросить у тебя. Хоть ты меня в это дело вовлек, все же мое астральное тело творило гадости твоими материальными руками.

— Творил ОН — темный астрал, с которым тебя связал сцеволин. Астрал использовал твою «жизненную волну», считай, душу. Чтобы питаться энергией ее распада — сильными эмоциями. А моя применялась телесность — физика, так сказать; мужик я был крепкий, не чета тебе. Впрочем, чтобы облюбить художницу, моих услуг не потребовалось, темный астрал твоей телесностью удовольствовался.

— Погодь, темный астрал — это какой-то конкретный мертвец? Фурц, может быть, или кто-нибудь из былых вампиров?

— Неконкретный. Это своего рода резервуар, в котором аккумулируются «жизненные волны» былых вампиров. Наверное, передавая ему свою память и умения. ОН больше, чем все вампиры вместе взятые. Темный астрал — паразитическая отупляющая сила, что питается энергией людей, которые уже не способны работать вместе, на общее благо, ради своих детей.

— Я ведь точно стал тупеть уже три или четыре года назад. И не я один такой… Но как же мне удалось использовать такого мощного паразита, когда я отнимал деньги у Фурца и направлял тебя к Сапожкову?

— Это своего рода симбиоз. Паразит тебя использует, но и ты способен употребить его в дело. Он отупляет, но и сам тупой. Кто знает, может, когда-нибудь мы сможем превратить его… во что-нибудь общеполезное.

— И тогда перекуется меч на орало, а орало на жевало.

— И возляжет львица с козлом…

— А вот с этого момента поподробнее.

Разбудил меня звонок в дверь. Елки, да это ж Наташка. Мы с ней в школе учились. Ее батька с моим вместе работали, в одном цеху. И ее старик уже преставился, и мой. Она в годовщину всегда меня навещает. Вот и сейчас села на единственный уцелевший стул, вспоминает батек, а я пока что умываюсь и пытаюсь соорудить что-то съестное на кухне. Она вспоминает и мне так стыдно за свою писанину становится… что я ее потихоньку — в мусорное ведро. Отец мой машины создавал, большие и сложные, чтобы сделать жизнь лучше, труд более творческим и отдых более осмысленным. А я, можно сказать, родного папу грязью поливаю, как и остальных работяг.

А потом Наташа мне вдруг говорит:

— Здесь делать нечего. Поехали в область, там церковь одну новую открыли. Работы много, территорию обустраивать, прибирать. Моя мать с тамошним батюшкой уже поговорила, и тебе, и мне дело найдется; у тебя ж руки вроде ничего. Комнатку дадут, немного денег.

И смотрит на меня испытующе. А глаза у нее красивые, глубокие, и в них точно душа отражается.

— Да какой из меня служитель культа?

— Дурак ты, Борька. Батюшка — служитель, а ты работник будешь — честный, непьющий. Время лихое переменится, снова заработают заводы в России — вернешься обратно, и душу сохранишь, не испакостишь. И грехи замолишь, а то у тебя на лице уже… что-то такое нарисовалось, чего раньше не было.

— Ну нет… то есть, надо подумать… А что, поехали, Наталья.