Решение мне надо было принять на скаку. И, несмотря на всяческую тошноту, — он же, наверное, репрессиями занимался, так ведь газеты про старых коммунистов пишут — я согласился. Искусство требует жертв. На этот раз оно потребовало в жертву меня.

Мемуарист осклабился вставными челюстями и напоследок еще сказал.

— Помните товарища Фан Вама, того, который ногу на войне против американцев потерял, он мне написал и вам привет передать просил.

Добрался я до дома, а там запсиховал. Эх, если б можно без Сухорукова обойтись. Во что обойдется мне его двухкилограммовая рукопись? Иж чего захотел, скатать из своего дерьма коробку конфет с моей помощью. Я вытащил листок из рукописи наугад: "… с утра шел бой на окраине села…". А если не врет, если Михаил Петрович действительно вел бой за то, чтоб я мог спокойно сидеть на унитазе? Вколол я в себя, как последнее средство от надсадных чувств, ампулу сцеволина, после чего разложился на диване.

Опять электрические соки потекли к голове, а потом началась в пресловутом конусе иллюминация с вихрями. Вылетел я сам из себя с ветерком, но вскоре попал в какой-то сачок и получил возможность оглянуться на свое исконное тело. Увы, от него осталась лишь изрядно расплывшаяся клякса. Когда все утряслось, я оказался не на диване и не подле него, а на автобусной остановке у универсама. Причем, с твердым и непреклонным желанием прикончить старпера.

И вот добираюсь я до дома в стиле «ампир». Как раз стемнело. Черная лестница, по которой когда-то выносили во двор помои, ныне зазамочена и заколочена. Только на четвертом этаже виднеется окошко, не забитое фанерой. А рядом с черной — но уже снаружи — другая лестница, пожарная. Первая ее ступенька где-то на высоте трех метров. Я никогда не отличался ловкостью, силой пальцев и любовью к высоте. Но сейчас все эти свойства были вполне моими. Подвинул мусорный бак, с него перемахнул на козырек крыльца, а далее шаг вбок по карнизу — и пожарная железяка любезно предоставила мне свои перекладинки.

Первый этаж, второй, третий, четвертый, с невозмутимостью обезьяночеловека карабкаюсь вверх. И вот я у окна, битья стекол не требуется, рама свободно болтается на петлях — как подружка на шее моряка, прибывшего с хорошей отоваркой. Еще немного — и шар в лузе, я на черной лестнице вместе со своими черными намерениями. Михаил Петрович проживает, пока что, на пятом. Вот я уже притулился у его двери, закрытой на английский замок, прислушиваюсь, как мышонок, собравшийся проскочить к харчам. Там, за ней, вроде никаких шебуршений. Достаю из кармана крепенький перочинный ножик и потихоньку, скреб-скреб, отжимаю собачку. Оказываюсь на большой кухне, что обязана была радовать желудок комсостава. Да и ныне Михаил Петрович, слезно жалея деньгу, все ж покупает и хавает, что положено.

Где-то в коридоре скрипит, открываясь, дверь, кто-то принимается шаркать ногами. Беру большой кухонный нож со стола — действия все машинальные, будто собираюсь порезать колбаску или почистить рыбку. А «рыба-колбаска» все ближе и ближе.

Я — оперуполномоченный смерти. Я работаю на очень крутого хозяина.

И вот Михаил Петрович показывается из дверного прохода. Это становится причиной, а следствием — удар, сильный и точный, под его пятое ребро. Откуда у меня столь развитое мастерство и выдержка? Да и физическая сила? Михаил Петрович со слабым кашлем складывается на полу, а я, аккуратно протерев рукоятку ножа, начинаю выбираться из монументального строения.

Поездка назад закончилась на автобусной остановке, когда маленькое темненькое пятнышко, замаячившее в глазу, вдруг взорвалось и поглотило меня.

Когда очухался, был несколько слабый, но свежий, будто напоенный покоем. Однако быстро обозначилась тревожная мысль — а вдруг я в самом деле покончил с Михаилом Петровичем?.. Нет, этого не может быть. Такова аксиома и теорема. В вид Ении я зарезал старца, как цыпленка, а в жизни даже муравья раздавить не в состоянии. И долго размышляю, ударить ли насмерть клопа. Меня всего передергивает, когда кого-то по телевизору лупцуют. Да и не выходил я из дому. Башмаки, которые я, вернувшись после утреннего визита, помыл и почистил — уважаю глянец, — так и стоят в идеальном виде. Сколько лежало жетонов и денег в карманах, столько осталось. А щека — помятая и красная из-за долгого катания по диванному валику. Ну какие могут быть карабкания по пожарной лестнице и убойные удары? Высота меня так ужасает, что не люблю даже на балконе стоять. К тому же, сейчас я не только нож, даже конфету не способен сжать в кулачке.

А что, если опять сработали ясновидение с ясночувствованием? Не звякнуть ли Михаилу Петровичу, чтоб узнать, здоров ли он или уже «того». А если «того»? Тогда выходит, что я своей обострившейся экстрасенсорикой зарегистрировал факт убийства. Только откуда у меня взялись сверхчувства? Я же подобным никогда не отличался. Наоборот, меня однажды в Доме культуры гипнотизер так заколдовал, что я прямо на сцене поп Исал. Тогда, может, убийство и его подробности я своей фантазией нарисовал? Нездоровой, прямо скажем. Или, вдруг, и в самом деле у меня экстрасенсорные способности прорезались? Это ж так бывает, совсем внезапно. Ударился головой, подавился, поскользнулся — и вот тебе на. Надо пользоваться. Чем я хуже Кашперовского? Пожалуй, я с ними на кусок хлеба с икоркой всегда заработать смогу.

Допустим, позвоню я Михаилу Петровиву, а там, чего доброго, менты на проводе сидят, улик дожидаются. Следовательно, они меня вместе со стотысячным выигрышем цап-царап и в конверт, и долго, довольные, будут смеяться. Себе-то я доказал, что ни при чем, а им удастся ли наплести? Все сойдется клином — кому, как не мне резать старичка! В итоге, навесят мне две мокрухи и пропишут свинцовую пилюлю. Говорят еще, что приговоренных не расстреливают, а пускают на опыты — значит, смогу хотя бы пользу науке принести. Утешает? Нет.

Впрочем, менты меня и без звоночка найдут. Я ведь Михаилу Петровичу расписку оставил. Тут под сурдинку размышлениям раздался звонок в дверь. Через порог, как и следовало ожидать, легла тень следователя. Но возник он один-одинешенек, без подручных, в гражданском. Пришел Илья Фалалеев — владелец круглой белесой головы — как бы просто так поболтать. Конечно же, ничего у ментов «просто так» не делается. Попытается он расколоть меня без грозы и грома, мягким вкрадчивым способом. Дескать, и ослу доброе слово приятно. Какую же тактику избрать? Сделать вид, мол, не догадываюсь о том, что гражданин Сухоруков преставился. Но тогда визитеру станет ясно — брешет или темнит подозреваемый. Надо как-то соригинальничать.

— Не удивлюсь, товарищ старший лейтенант, если Михаилу Петровичу стало дурно.

— Если ты уголовник, то такая наглость даже заслуживает комплиментов, — отозвался, несколько опешив, Илья.

— А если я ни в чем не повинный интеллигент?

Но белобрысый Илья заговорил о своем наболевшем:

— Лямин, где ты был с шести до девяти вчера вечером?

— Лежал вот на этом диване, принявши вон то лекарство.

— Наркоман?

— Никак нет, гражданин правоохранитель. В ампуле, которую вы в прошлый раз прибрали, хоть она больших денег мне стоила, отнюдь не наркотик.

— Знаю, Лямин. Мы ее на анализ брали. К известным наркотикам содержимое ампулы отношения не имеет.

— А если вам уколоться моим средством, товарищ лейтенант? Тогда вы будете иметь отношение к содержимому ампулы. Заодно попробуете что-нибудь натворить.

— Попробуем. — Следователь взял еще одну ампулу и отправил в карман. — Ну, дальше.

— Бабули внизу — за меня. Да, для вас это неубедительно. Ведь я, наверное, скалолаз и подводник. Выхожу из дома, когда требуется, через окно или канализационный стояк.

— А с чего ты решил, Лямин, что не все ладно у гражданина Сухорукова? По-моему, для начала требовалось сделать дедушке какую-нибудь бяку.

Да, собеседника нельзя было назвать приятным, даже если бы вырядился он Дедом Морозом.