Собственно в этой сентенции историк соединяет два определения и получается по сути — гвардейский идеологический переворот. Или попытка захвата политической власти, с использованием отвлеченных идей (так и хочется вместо «отвлеченных идей» подставить слово «пиар»).

Историки, выискивающие черты «прогрессивности» у декабристов, старательно затушевывали вопрос, интересы какого сословия они представляли, оставляя за ними роль маленькой группки прекрасных личностей.

Однако либералы и марксисты, славящие эти прекрасные личности, всегда оставляли при себе «маленький секрет». Почему «борцы с самодержавием», будучи сами поголовно крепостниками, нередко замечательно богатыми, не дали свободу хотя бы своим крестьянам до намечаемого прихода к власти. Будущие декабристы могли с удобством совершить столь похвальное благодеянии при помощи закона о «вольных хлебопашцах» от 1803 — был бы прекрасный почин для всего образованного сословия. Один лишь будущий декабрист М. Лунин освободил нескольких своих крепостных, да и то, скромненько, без землицы. А вот Н.Тургенев не стал мудрить лукаво, просто продал своих крестьян и еще до восстания уехал в Париж, где занялся разоблачением царизма. Похоже, что свободу народу собирались нести именно те люди, что намертво вцепились в «свою кормушку».

При всей «просвещенности» никто из декабристов не предлагал своему сословию отказаться от земельной собственности, от экономического господства над низшими сословиями. Никто со слезами умиления на лицах не предлагал начать жизнь с нуля, в бедности и трудах. При любых преобразованиях они оставляли за собой обладание прежними материальными имуществами и политическими возможностями. А народу дворянские революционеры собирались подарить счастье, заключавшееся в высоких словах, плоских поэмах и различных проектах перекройки России.

Интересен характер образования и воспитания этих людей, чья пора ученичества пришлась на конец 18, начало 19 вв…

В этот период русских дворян, как и в предыдущие полвека, обучали иностранцы на иностранных языках — на дому, в частном пансионе, и даже в военном училище. Но состав учителей претерпевает довольно существенные изменения.

«В конце XVIII в. начинается прилив в Россию французских эмигрантов, которые должны были расстаться со своим революционным отечеством; то были все либо аббаты, либо представители французского дворянства; значительная часть дворян вышла из аббатов… Эти эмигранты, приветливо принятые Россией, с ужасом увидели успех религиозного и политического рационализма в русском образованном обществе. Тогда начинается смена воспитателей русской дворянской молодежи. На место гувернера-вольнодумца становится аббат — консерватор и католик, это был гувернер третьего привоза… В XVIII в. (1773) под влиянием либеральных идей папа Климент закрыл иезуитский орден, но они остались под разными предлогами и званиями и стали прокрадываться через Польше в Россию (здесь они просуществовали до 1814) Много таких иезуитов явилось в Петербурге под именем мальтийцев. Католическое, именно иезуитское, влияние и становится теперь на смену вольтерьянства.» [44]

Иезуиты и католические клерикалы не были чем-то незнакомым на Руси. На протяжении двух веков иезуиты, получившие при короле Стефане Батории конфискованные имущества православной церкви, вели наступление на русскую культуру и религию в восточных областях Речи Посполитой. Наступление насколько мощное, настолько и коварное, опирающееся не только на королевскую власть, но и на новообращенных «янычаров», на полонизированную западно-русскую шляхту. Демонстрируя полную неразборчивость в средствах, иезуиты в Речи Посполитой взывали к шляхетской «золотой вольности», а, скажем, в Парагвае они строили что-то вроде казарменного социализма.

И вот, словно в награду за многовековое преследование православной культуры, иезуитам не только оставили их влияние в присоединенных к России частях Речи Посполитой, но и распахнули двери в Великороссию и российскую столицу.

Петербургскому двору, напуганному кровожадной французской революцией, хитроумные иезуиты сумели внушить мысль, что они сторонники консервативных монархических принципов.

При Александре I количество иезуитов в Петербурге увеличилось многократно. Министр внутренних дел граф Кочубей даже добивался для них право проповедовать христианство среди российских магометан и язычников. [45]Сам император, по выражению Меттерниха, маршировал «от одной религии к другой», предпочитал книги католических теологов, и вряд ли особо вспоминал о православных корнях русской культуры.

Среди аристократов стало модным отдавать своих детей в закрытые учебные заведения, учрежденные иезуитами.

Аббат Николь создал в столице крайне дорогой пансион (рядом с дворцом кн. Юсупова, близ Фонтанки), и «в этот пансион повалила русская дворянская молодежь». Повалила, несмотря на то, что плата за обучение там составляла гордые 11–12 тыс. руб. в год. (Это соответствует 45 тысячам рублей конца 19 века, и нынешним 200 тысячам долларов).

Здесь учились дети из самых знатных фамилий. Неслучайным образом представители этих семейств — Голицыны, Разумовские, Завадовские, Гагарины, Толстые другие — начали переходить в католицизм.

«Значительная часть людей, которых мы видели в списке осужденных по делу 14 декабря, вышли из этого пансиона или воспитаны были такими гувернерами.» [46]

Занятным образом, первое поколение русских революционеров обучались не у отмороженных якобинцев (за исключением самого Александра Павлович), а у латинских священников, традиционных оппонентов православия и русской самобытности.

«Влияние философской французской литературы XVIII столетия теперь стало сменяться в образованном русском обществе католической и иезуитской пропагандой. Эта пропаганда, соединенная с попытками иезуитов овладеть воспитанием русского великосветского общества, привела к результату, который не мог входить в цели пропагандистов,  — к пробуждению патриотическогочувства»,  — пишет Ключевский.

Ни много, ни мало, патриотического. (Еще при жизни знаменитого историка либералы перестанут мучиться со словом «патриотизм» и сделают его бранным и нехорошим, а в эпоху шендеровичей и новодворских он даже станет «прибежищем негодяев».)

Как бы мы не уважали Василия Осиповича, но в данном случае его историческая лира издает неверные звуки. Ключевский пытается притянуть факты к желаемому результату. Он отталкивается от господствующего среди интеллигенции мифа о моральном совершенстве декабристов и потому вынужден придумывать «патриотическое чувство», которое якобы, не по своей воле, отцы-иезуиты привили воспитанникам… При всей как будто сухой аналитичности, присущей нашему классику, общественная атмосфера, в которой он находился, не могла не влиять на его работу. Ключевский никак и не пытается доказать патриотичность декабристов, потому что, по сути, надо было бы доказывать, что они знали и уважали страну проживания…

«Далее, подрастая, это поколение вследствие успехов иезуитской пропаганды должно было спросить себя: долго ли русский ум будет жертвой чуждых влияний? Значит, успех иезуитской пропаганды должен был пробуждать смутную потребность попробовать, наконец, жить своим умом.»

Здесь логическая цепочка у Ключевского окончательно разорвана. Почему успехи иезуитской пропаганды должны были вызвать отторжение этой пропаганды? Иезуиты нигде и никогда не занимались выращиванием мыслителей. Этот карательно-воспитательный отряд католической церкви занимался совсем другим, искоренением духовной индивидуальности, как основы для ересей. И если иезуитские школы в Речи Посполитой вырабатывали у своих учеников нетерпимость к некатолическим вероисповеданиям и освящали любые сделки с совестью ради достижения целей латинства, то с какой стати в России они должны были развивать «свободу мысли»? Какая, к примеру, русофобская твердость видна в таком продукте католического воспитания, как Петр Чаадаев, который отверг хотя бы малейшую цивилизационную ценность России.