Голос у дяди Володи был ласковый, парень ни на кого не кричал, и всем было во время зарядки как-то радостно, светло на душе.

Рядом с Петькой теперь обычно стоял маленький ростом Илюша Воробей и также старательно выполнял упражнения. И вообще никто из ребят не был против гимнастики.

— Раз дядя Яша и дядя Володя велят заниматься, — значит, надо. Они лучше знают, — говорили дети.

Однажды после гимнастики Петьку подозвал дядя Яша и, сунув в его руку маленькую прямоугольную бумажку, сказал:

— Не теряй! Это освобождение от работы, на целых пять дней. Пока посидишь в бараке, а там посмотрим…

Петька удивился:

— Мне освобождение? Где вы его взяли? Ведь я не болен и у врача не был. А вам, дядя Яша, за меня не попадет?

— Не беспокойся. Где взял — это не важно. А если уж ты очень интересуешься, скажу так: хорошие люди в больнице, они и помогли достать эту бумажку. Понял, Петя? А теперь иди завтракать.

На столах лежали прямоугольные буханки хлеба. Каждая была разрезана на три части. Весов у штубендинстов не было, и они разрезали хлеб — на глазок, стараясь делить так, чтобы никого не обидеть.

Порции ребята раздавали следующим образом. Старший стола Митя Бужу отворачивался, а Петька или еще кто дотрагивался рукой до куска и кричал:

— Кому?

Митя называл кого — нибудь, и пайку передавали по назначению.

Некоторые съедали хлеб быстро, жадно, другие не торопились и старались подольше растянуть процесс еды, но от этого они, конечно, ничего не выгадывали.

Илюша Воробей, получив свою порцию, долго разглядывал ее со всех сторон. Потом стал лизать серую муку, прилипшую к корке. Лизал осторожно, чтобы не пропала ни одна пылинка. Тщательно осмотрев то место, где лежала пайка, он подобрал мелкие, слипшиеся мучные комочки. Сейчас он действительно напоминал голодного воробышка где — нибудь на мостовой, в трескучий мороз.

Мука, из которой немцы пекли хлеб для узников, — не настоящая, из перетертого дерева. Но и такого хлеба выдавали очень мало, приходилось дорожить каждой крошкой.

Убедившись, что крошек больше нет, Илюша вынул из кармана плохонький, самодельный складничок, подаренный ему Колей Науменко, и, отрезав третью часть пайки, завернул в небольшую тряпицу, сунул в карман. Остальное съел за столом, ни крошки не уронив. Жевал он медленно, запивая водой, чуть сладковатой от сахарина. Но так как хлеба и воды было очень мало, завтрак Илюша, как и все дети, закончил быстро.

Вскоре барак опустел. Все ушли на утреннюю поверку, которая совершалась на аппель-плаце. По окончании ее назад в барак вернулись лишь самые маленькие ребятишки — клопы, семи и восьми лет. Они были освобождены от работы благодаря настойчивым хлопотам немецких коммунистов.

Вернулся с поверки и Петька Блоха. Его выпустили из железного кольца охраны, оцепившей площадь. Бумажка, данная Гофтманом, сыграла свою роль.

— Я пришел, дядя Яша!

— Очень хорошо. — Штубендинст вынул из-под шкафа несколько выстроганных деревянных реек и две фанерные доски. — А теперь давай-ка, Петенька, поработаем. Это не в каменоломне. Будешь мне помогать?

— Конечно! — с готовностью ответил Блоха. — Какие хорошие рейки. Где вы их достали?

— Если справку тебе удалось достать, так почему бы и этим вот не разжиться? — Он кивнул на рейки и фанерные доски. — Наши ребята, из столярной мастерской, тайком сумели принести. Они свое дело сделали, а вот нам с тобой предстоит все это собрать.

У дяди Яши оказался кое — какой инструмент. Он быстро сколотил две рамки, вставил в них листы фанеры, соединил обе дощечки так, чтобы можно было их складывать и раскладывать. Внутренняя сторона фанеры была выкрашена черной краской и даже поблескивала, что-то напоминая Петьке.

— Догадываешься? — с лукавинкой спросил Гофтман.

— Объявления, наверное, вешать…

— Ну нет!

К обеим рамкам дядя Яша приделал навесочки, затем вбил в стену барака два гвоздика, замазав их под цвет стены: маскировка!

— Ну-ка, подай мне доску…

Петька подал, и дядя Яша повесил свое изделие на гвоздики.

— Ну, а теперь понял, что к чему?

И, не дожидаясь Петькиного ответа, пояснил:

— Столы и скамейки — это вместо школьных парт. А классная доска — перед тобой. Что еще нам нужно для занятий?

— Мелу бы надо, — сказал Петька.

— Верно! А вот и он. — Яков Семенович сунул руку в карман и показал Петьке маленький брусочек. Подойдя к доске, четко написал:

«У нас будет школа».

Петька от удивления вытаращил глаза.

— Это точно?

— Точно. Только ты не очень громко кричи. Лагерное начальство такую нам школу задаст, если пронюхает.

Перейдя на шепот, Петька стал спрашивать:

— А кто же нас учить станет? А тетради, карандаши, резинки?

— Ну, резинок, может, и не будет… А все остальное постараемся добыть. Есть в лагере люди, которые хотят, чтобы даже здесь, в этом аду, советские дети были грамотными людьми, чтобы они не отстали от своих сверстников, живущих на родине.

Самые маленькие узники, освобожденные от работы, сгрудились около доски. Никто из них еще не умел читать, и надпись, сделанная дядей Яшей, была им непонятна. Но когда они услышали слово «школа», ликованию не было предела.

Дядя Яша объяснил им, что все это надо держать под строгим секретом. Он знал, что дети, познавшие тяжести Бухенвальда, отнесутся к его просьбе так же ответственно, как и взрослые.

— Ну, Петя, теперь сними доску, сложи ее и унеси в спальню. Спрячь хорошенько под свой матрац, я на тебя надеюсь.

«Так вот почему доску сделали складной, — с восхищением подумал Петька, — такую легче прятать».

Доска лежала под матрацем три дня. На четвертый день начались занятия.

Посмотреть, как ребята учатся, пришел старший восьмого блока Франц, австрийский коммунист. Он деятельно участвовал в организации русской школы, хотя знал: если эсэсовцам удастся пронюхать что — нибудь о школе, то быть ему на виселице в числе первых. Но стоило пожертвовать жизнью для того, чтобы дети в Бухенвальде учились.

Блоковый сидел вместе с ребятами и внимательно слушал старого русского учителя Николая Васильевича Федосеенко.

Франц не все понимал, о чем говорил этот седой человек, которому было очень трудно стоять перед ребятами, и он опирался высохшими, костлявыми пальцами о передний стол. Это был горячий энтузиаст своего дела, не боящийся самых страшных последствий.

Говорил учитель с жаром, вдохновенно. Его старческий, надтреснутый голос то опускался до таинственного шепота, та грозно гудел. Как любили его, наверное, те ребята, которых он учил на свободе. Полюбят его и маленькие пленники, одетые в полосатые халаты. И те из них, которые останутся живыми, выйдут из фашистского пекла, никогда не забудут о подвиге старого учителя.

Франц в его речи часто улавливал слова «Родина», «Советский Союз», «наша Красная Армия», «победа». Их он понимал.

Ребята сидели не шелохнувшись, не пропуская ни одного слова учителя.

Илюша забыл даже про голод и уже не проверял, цела ли у него в кармане завернутая в тряпку четвертинка хлеба. Взгляд его не отрывался от старого учителя. Уж очень интересно рассказывает этот дедушка, он обещает научить детей писать и читать. А Илюше так хочется самому читать книжки! Дома из — за болезни он не мог посещать школу, а когда выздоровел и с нетерпением дожидался осени, вдруг началась война.

Во всем виноваты фашисты. Илюшу они схватили на базаре, куда он пришел выменять картошки. Мать в то время лежала больная.

Илюша ходил по базару среди унылой толпы и напевал, чтобы не было так скучно. А к песням его прислушивались. Людям они напоминали то недавнее время, когда они были счастливы. Кое — кто утирал слезы… И Илюша запел громко строевую песню, которую он выучил у красноармейцев, в военном городке. Отец его был командиром Красной Армии.