– Не верю, – хрипло повторил чародей. – Люди! Слушайте меня, вы, все!

Он обвел мутным взглядом толпу, попытавшись придать лицу прежнее приветливое выражение, но все еще не вполне владел собой, потому вышла какая-то неприятная, жалкая полуулыбка.

– Я не буду никого наказывать за то, что ваши деды растащили камень со стен на курятники: это не ваша вина, – сказал он. – Я обещаю никому из вас больше не причинять вреда, даже если ваши слова придутся мне не по нраву. Не бойтесь говорить. Слово Голема тверже камня.

Орыжцы молчали.

– Хоть кто-нибудь может мне сказать, что случилось в замке? Ты, малой? Ты, женщина? – Не дождавшись никакого ответа на свои слова, чародей начал наугад указывать на людей в толпе.

– Нет, сожалею, господин Ригич, – вслед за остальными пробормотал Деян, когда палец чародея указал на него.

Голем пристально разглядывал его, разглядывал долго, дольше других, так долго, что Деян уже уверился в том, что погиб: чародей сейчас распознает его ложь, и все закончится. Но закончится не сразу, а намного позже, когда Голем выспросит у него все, что он знает, – и вытянет из него все жилы, вывернет кожей вовнутрь, чтобы удостовериться в том, что полуграмотный калека не знает ничего больше.

Но, похоже, чародей – хвала Небесам! – не умел читать мысли. Невнятно пробормотав что-то, он, наконец, отвернулся и ткнул пальцем в сторону Киана, так и не склонившего головы и изо всех сил сжимавшего топор.

Колени подогнулись, и Деян без сил опустился на колоду. Великан-кукла, назвавший себя Джибандом, по-прежнему стоял посреди двора безмолвно и недвижимо. Он, насколько Деян мог видеть, даже не дышал: и впрямь, к чему кукле дышать? Но никто этого не замечал, хотя люди потихоньку приходили в себя. То там, то здесь в толпе слышались сердитые шепотки.

– Только заявился – а уже князем себя объявил…

– Еще хозяином назвался – будто мы скот какой!

– Да какой из него князь? Ни рожи, ни людей за ним…

– Из одного дуболома вся свита.

– Ты тише! Мож у него в лесу войско припрятано…

– Это мож и так.

– Охвицер он баронский.

– Точно так! В разведку послан, и головы нам дурит, оттого и к развалинам прицепился, бес, – отвлечь хочет…

– Дело говоришь.

– Кому видать – как там дед наш, жив?

– Неживой… Зашиб, князек окаянный…

– Типун тебе! Дышит дед.

– Слыхали – «князь»? А Нильгишна, которая Беона вчерась клюкой ткнула, – княгиня, что ль?

– Тише ты, дура. Услышит еще.

Но Голем не слышал. Или делал вид, что не слышит.

– V –

Прошло еще немало времени, прежде чем чародей удостоверился в бесполезности своих расспросов; сплюнул под ноги, скривился брезгливо и зло:

– Простецы беспамятные! Сами дураками уродились или мозги вам кто поотшибал?

– Не можем знать, господин, – промямлила Солша, взявшая на себя, за отсутствием других желающих, роль переговорщика.

– Ясное дело: не можете. – Чародей тяжело, с присвистом, вздохнул. Лицо его вдруг разгладилось, стало спокойным, уставшим, как-то посерело. – Есть здесь сейчас поблизости другие поселенья?

Солша замялась.

– Отвечай: все равно узнаю, – сказал чародей без угрозы. – Великоват секрет, чтобы спрятать.

– Волковка в двадцати верстах, господин, только волковские – те, позвольте судить, еще темнее нас будут, нам-то отсюда до большака поближе. И если в Волковку направиться желаете – это б лучше поутру, поздно уже нынче…

– До большака сколько?

– Сорок верст короткой тропой, если не размыло, но по таким-то дождям – уж наверное, оползла земля… А точно знать не можем: мы туда не ходоки нынче. Мужики наши как ушли, так сгинули, девки сбежали да пропали… Лихое время, война кровь любит, – печально сказала Солша и тут же всплеснула руками. – Да что я вам объясняю! Вы ведь сами оттудова явились: вам и знать лучше.

– Война?

Чародей, чуть нахмурившись, оглядел толпу, в которой не было ни одного с виду молодого и здорового мужчины. Взгляд его снова задержался на Деяне, всего-то лишнее мгновение, – но это мгновение показалось Деяну невозможно долгим.

– Война, значит. Похоже на то. – В мутных глазах чародея зажегся интерес, и вопросы полились потоком:

– Кто воюет? Кто знаменные чародеи? Из-за чего свара?

Солша растерялась, оглянулась украдкой на людей: «Что за нескладица?»

Она, как и все, считала чужаков вражескими солдатами. Недобрыми, страшными – но простыми людьми, с которыми и разговор простой.

– Да вам ведь лучше знать, господин, пошто люди друг на друга с оружием идут… – наконец, неуверенно проговорила она. – Зачем нас-то, темных, спрашивать?

Чародей тоже помедлил с ответом.

– Раз спрашиваю – значит, надо. Говори, что знаешь.

– Воюет – да вродь как Величество наше с бароном Бергичем: бунт барон поднял, так королевские люди сказывали... А за какой надобностью тот бунт – мы того знать не можем. Может, дед наш поболе знал, да только теперь... – Солша, взглянув на неподвижно лежащего Беона, осеклась, вспомнила, с кем говорит. Голос ее задрожал. – Наше дело – налог исправно платить, сколько укажут. Мы люди скромные, небогатые, милорд Ригич….

Чародей, проследив за ее взглядом, в голос выругался. Брань его состояла сплошь из самой чудовищной божбы, какую Деян когда-либо слышал. Чародей опустился рядом с Беоном на одно колено и, перевернув старика сперва на живот, затем на спину, стащил с него окровавленную куртку.

– Не надо, милорд Ригич… – зашептала Солша.

– Ты ему жена?

– Не надо...

– Да проглоти ты уже язык, женщина! – Чародей упер ладони старику в грудь. Звук был такой, будто в ручную мельницу насыпали песку и быстро завертели ворот.

– Не тронь! – Киан пробился сквозь толпу вперед. – Не тронь, ты, чтоб тебя!

Великан, в то же миг оживший, преградил дорогу:

– Не мешай мастеру.

Киан, даже вытянувшись во весь свой немаленький рост, едва ли смог бы достать лезвием ему до затылка. Джибанд широко расставил руки и стал будто еще больше. Киан зло таращился на великана снизу вверх, не решаясь ни отступить, ни напасть. Возможно, он все же пошел бы вперед, но чародей оставил Беона в покое.

– Погоди, Джеб! – бросил он великану, встал, отряхивая ладони, и развернулся к Киану. – Как твое имя, старик?

– Не твое дело, – прохрипел тот.

– А ты, я вижу, не робкого десятка, – с необыкновенной для себя разборчивостью произнес чародей, выговаривая по отдельности каждый звук, и протянул руку ладонью вверх. Без слов, одной позой и жестом приказывая отдать ему топор.

Киана Кержана в Орыжи называли не иначе чем Кианом-Лесорубом: во времена его молодости не нашлось бы во всем Спокоище такого дерева, какое он не смог бы свалить с дюжины ударов. Киан приходился ровесником Беону и последние годы чаще покрикивал на молодых, чем брался за дело сам, но с топором никогда не расставался. С тем самым, которым некогда, ворча и вздыхая, рубанул по кости «пустоголовому малому», на диво неудачно поломавшему ногу на скале.

Деян сгорбился на колоде, безотчетно комкая в пальцах полу куртки. Взгляд его метался между прошлым и сегодняшним кошмаром, между Кианом и Големом, между острой кромкой лезвия и длиннопалой, в кровоточащих ссадинах, рукой чародея.

Киан, стискивая топор, буравил полным ярости взглядом чародея, а тот, казалось бы, не замечал этого взгляда, не замечал даже самого Киана, – смотрел, мрачно и устало, на людей за его спиной. И люди пятились, отступали.

Безмолвное противостояние кончилось неожиданно, в один миг. Киан коротко вскрикнул, отшатнулся, отбросив от себя топор, будто обжегшись. Великан проворно подхватил топор на лету. А Киан, споткнувшись на подвернувшемся под каблук камне, сел посреди двора на зад.

– Так будет лучше, старик, – спокойно сказал чародей. Великан заткнул топор себе за пояс. Киан, не переставая браниться, попытался встать – но снова не удержался на ногах и плюхнулся в грязь. В толпе послышались смешки. Как замечал в своем трактате Фил Вуковский: «Тому, кто видит себя напуганным и униженным, нет ничего милее, чем видеть, что кто-то напуган и унижен еще более него»… К тому же Киана многие недолюбливали, не без оснований полагая, что тот слишком высоко задирает нос.