Эсмилькан-султан замолчала. Песня оборвалась на полуслове — песня, которой она, должно быть, выучилась, когда кормилица еще качала ее у своей груди. Это была та самая песня, которую пели все женщины в Константинополе. «Должно быть, — с надеждой подумал я, — султанше пришелся по душе незатейливый, мелодичный напев, а вовсе не слова ее».

Впрочем, почему бы и нет? У нее ведь и вправду есть свои рабы. Хотя бы я…

Она — моя госпожа. Я принадлежу ей. Сколько раз мне доводилось слышать, как пылкие любовники на сцене произносили те же самые слова! Но это было еще в другой… прежней жизни.

Однако даже сейчас слово «любовь» иной раз всплывало в моем сознании, когда я украдкой бросал взгляд на Эсмилькан-султан и думал о тех отношениях, которые связывают нас. И каждый раз у меня больно сжималось сердце — было в них нечто такое, что я боялся потерять. Это было для меня страшнее смерти. Восхитительная женщина была не только моей госпожой. Такие мысли проносились в моей голове в те минуты, когда я терял контроль над собой. Вернее, Эсмилькан-султан действительно была моей госпожой, но в другом, восхитительном значении этого слова. Сколько нам довелось пережить вместе! Да что там! Ради нее я бы с радостью отдал свою жизнь. В стране, оставшейся для меня чужой, она была моим единственным и самым дорогим другом…

Но нет… Любовь во всем сладостном значении этого слова, которое оно имело для меня с детства, которое я впитал с молоком матери, едва увидев свет в своей родной Италии, больше не существовала для меня. Острый нож в руках лекаря жестоко и навсегда положил конец всем моим надеждам когда-нибудь познать любовь.

Эсмилькан-султан принадлежит только мое бренное тело, напомнил я себе. Но не мое сердце, моя душа. Боль, до сих пор терзавшая меня, напомнила мне, что достаточно только выдать свои чувства — и меня ждет неминуемая и жестокая смерть.

Эсмилькан-султан обернулась. Она увидела меня, и лицо ее мгновенно вспыхнуло, сравнявшись по цвету с пунцовыми тюльпанами в китайской фарфоровой вазе, стоявшей на задрапированном шелковой тканью столике в центре комнаты. Уткнувшись лицом в цветы, Эсмилькан-султан принялась поправлять букет — наверное, в двадцатый раз за утро.

— Я слышу, паланкины уже во дворе! — воскликнула она. — О Абдулла! Что о тебе подумают, увидев, что ты не встречаешь их у дверей?!

Эсмилькан стала немолодому уже визирю хорошей женой. «Куда лучшей, чем он заслуживает», — с горечью подумал я уже не в первый раз. Впрочем, они оба с честью выполняли свой долг — в отличие от меня. А моя участь — быть главным и единственным евнухом при моей госпоже.

Ни один из нас не был волен противиться своей судьбе. Мы давно уже смирились с ней, поняв, что выбора нам не дано.

В каждом гареме Константинополя было известно, что Эсмилькан-султан ждет ребенка. Это был плод тех редких ночей, когда Соколли-паша приходил к ней, чтобы выполнить свой супружеский долг. Поэтому возможность полюбоваться роскошным убранством новых покоев, где ей предстояло коротать зиму, стало только предлогом для визита, который она так долго ждала. Но скорее всего, женщины из гарема отца Эсмилькан просто воспользовались им, предлогом, своими глазами увидеть, как она выглядит в ее нынешнем состоянии.

Эсмилькан была всего лишь женщиной, хотя и родной внучкой султана Сулеймана Великолепного — «одетая в шелка и золото игрушка чужих страстей», как говорилось в старой песне. Поэтому ребенок, которого она носила под сердцем, даже если родится мальчик, никогда не будет считаться наследником трона. Впрочем… Удачное стечение обстоятельств, яркая, неординарная личность, умение подчинить себе судьбу, воля Аллаха вкупе с королевской кровью Оттоманов, текущей в его жилах да еще учитывая хитроумие и изворотливость визиря… Иначе говоря, кто знает, как обернутся события лет через двадцать — тридцать, подумал я.

Женщины, я понял это уже давно, начинают просчитывать подобные варианты сразу же, как только в первый раз прекратятся их регулярные недомогания. С другой стороны, в этом мире, где правят мужчины, яркие личности не в чести. Стоит только кому-нибудь угадать в подрастающем мальчишке задатки будущего повелителя, и его заклюют раньше, чем они смогут проявиться в полной мере.

Погрузившись в свои мысли, я смотрел на маленькое круглое личико Эсмилькан немного округлившееся благодаря беременности, на ее огромные темные глаза, пухлый маленький подбородок, видел ямочки, игравшие на щеках, когда она улыбалась, и крохотную родинку возле носа и уже в который раз ловил себя на мысли, что любуюсь ее красотой, красотой, которую почти привык уже принимать как нечто привычное, само собой разумеющееся. В этой комнате, стены которой, обшитые панелями с инкрустацией из перламутра и слоновой кости, делали ее похожей на шкатулку для драгоценностей, Эсмилькан походила на бесценную жемчужину, на фоне бархата и шелков казавшуюся еще прекраснее. «Розовую жемчужину», — заметив легкий румянец на ее щеках, добавил я про себя.

И мягко рассмеялся, увидев ее смущение. «Это же пустяки, просто семейный визит, — хотелось сказать мне, пока я молча убирал с ее лба упавший локон черных волос. — Они удовлетворят свое любопытство и вернутся домой, а я останусь. И пусть себе болтают потом, что хотят: я все равно навеки останусь твоим покорным рабом».