Но что это? Неужели цикады, насторожился я, прислушиваясь? Громкий стрекот заглушал все остальные звуки. По моему мнению, для цикад было еще немного рано, но, может быть, в Хиосе все по-другому. Ровный гул вставал над островом, и сердце мое гулко забилось. Он был похож на скрип поворачиваемого в двери ключа… На шум, с которым распахиваются перед несчастным узником двери тюрьмы. Я почувствовал запах свободы.

Все эти запахи и звуки привели меня в такое состояние, что я едва не приплясывал от нетерпения. Однако вид столицы острова несколько испортил впечатление: раскинувшись вдоль бухточки, издалека город смахивал на изрядно поношенный, обтрепанный воротник рубахи. Некогда ярко-красные, черепичные крыши домов выгорели до того, что напоминали застиранные тускло-коричневые тряпки. Только несколько домов сверкали свежей побелкой, ярко выделяясь на фоне своих блекло-серых или грязновато-бежевых соседей, кокетливо выставляя напоказ фризы с повторяющимся узором из треугольников и кругов, треугольников, заключенных в круги, или наоборот. Таким узором на Хиосе традиционно украшали дома.

В целом городок производил удручающее впечатление. Он был похож на алчного старика, который, трясясь от жадности на своих сундуках, чувствует, что не в силах расстаться ни с одним жалким грошем и даже не замечает, как ветшает его дом, как блекнут некогда чудные краски, пока, наконец, прохудившаяся крыша, обрушившись ему на голову, не покончит с его жалким существованием.

Неужели этому городу мне придется вручить свою судьбу, чтобы вернуть себе долгожданную свободу, с горечью и возмущением спрашивал я себя?

Отвернувшись, я отвел глаза от гавани, невольно обратив взгляд туда, где вдалеке виднелся силуэт Анатолии. Сонно вытянувшись вдоль материка, она лениво дремала, точно бурый медведь, которого весеннее солнце еще не заставило пробудиться от спячки. Она казалась такой мирной… Но только полный идиот станет тыкать палкой в медведя, решив, что он спит мертвым сном.

Внезапный перезвон колоколов, пронесшийся над островом, заставил меня пробудиться от дум. «Господи помилуй, о чем они только думают?! — всполошился я, почувствовав, как от страха у меня свело кожу на голове. — Ведь это чудовище, того гляди, очнется. И догадается, что мы задумали!»

Но Джустиниани, выбравшийся на палубу вслед за мной, только молча разглядывал берег — безмятежный, как тот ветерок, что сейчас трепал ему волосы.

— Сегодня пасхальное воскресенье. У еретиков греков оно только через неделю, а мы празднуем его сегодня. Неужели забыл? Все Рамадан, да? Похоже, голод действует тебе на мозги, — по привычке подмигнув, спросил он, и золотая серьга весело запрыгала у него в ухе. — Если не будем звонить, турки наверняка заподозрят неладное. Да, денек выдался на славу. В самый раз для того, чтобы снова стать христианином, не так ли?

Я невозмутимо кивнул в ответ. Пасхальное воскресенье… Конечно, даже в эти счастливые несколько дней, что я провел наедине с Эсмилькан, мое сердце томилось при воспоминании о Пасхе с ее глубоким смыслом — оно до сих пор жило в моей душе, и острый нож лекаря, отсекший мою плоть, был тут бессилен. И даже этот словно вставший из пучины моря цветущий уголок земли шумно напоминал о воскрешении — напоминал терпкими ароматами трав и цветов, а самое главное, торжествующим многоголосьем колоколов. Он плыл над морем, точно вызов, брошенный всему остальному миру, и никогда я еще так остро не чувствовал, что наступила Пасха.

Неужели острый нож лекаря заодно лишил меня и возможности чувствовать себя христианином? Или я просто старался не думать об этом, и только знакомый с детства звон колоколов сейчас напомнил мне о том, кем я был когда-то?

— Ну вот и ладно. — Капитан, шумно вздохнув, отодвинулся от мачты, на которую опирался широкой спиной, и двинулся вперед с видом человека, у которого дел по горло. — Почему бы тебе, друг мой, не крикнуть ребятам, чтобы бросали якорь? А потом беги вниз собирать вещи, и ты свободен… Свободен, как птица.

Я невольно отметил, что он намеренно не сказал «свободный человек». Да и какой я теперь, к черту, человек, когда я даже не мужчина? А коли так, так на что она мне, свобода?

Задавив в себе эту мысль, а заодно вместе с ней и другие, не менее горькие, я отправился выполнять приказ Джустиниани. В конце концов, приказы куда легче выполнять, чем ломать себе над ними голову.

Якорь, до отказа размотав тяжелую цепь, с громким плеском ушел под воду, и мне вдруг показалось, что мое сердце, вырвавшись из груди, утонуло вместе с ним. Все было кончено. Мне оставалось только спуститься вниз и забрать свои немногочисленные пожитки из крохотной каюты, где лежала моя госпожа. Но вместо этого я топтался на палубе, до боли в глазах вглядываясь в воду словно надеясь, что поднявшийся на поверхность воды пузырек подскажет мне место, где на дне осталось мое сердце.

Я думал… Я надеялся… что Эсмилькан еще спит. Постепенно это вошло у нее в привычку: незадолго до рассвета, поплотнее поев, она укладывалась в постель и спала как можно дольше, чтобы не так мучил голод. Но, возможно, оглушительный перезвон колоколов, так непохожий на заунывное пение муэдзина, заставил ее проснуться? Стараясь двигаться как можно тише, я отдернул дамастовую занавесь и проскользнул внутрь. И хотя я проделал все это совершенно беззвучно, моя госпожа все же проснулась. Войдя, я увидел, что Эсмилькан приподнялась на своих подушках и, потягиваясь с грацией гибкой кошечки, удивленно уставилась на меня.

— Доброе утро, Абдулла, — зевнув, промурлыкала она.

— Госпожа…

«Только ничего не говори! — взмолился я про себя. Но каждое слово мое, казалось, сочилось желчью. — Посмотри на нее в последний раз».

Но я не мог. Посмотреть на нее, чтобы она прочла в моих глазах измену?!

— Ах, Абдулла, — зевнув еще раз, продолжала Эсмилькан. — Так рано, а ты уже на ногах? Тяжелый же хлеб у вас, моряков!

— Да, госпожа. — Узелок с вещами был у меня в руках. Теперь я могу уйти.

— Мы ведь сегодня должны были прийти в Хиос, верно? Да, я помню. А что, хороший денек выдался? Ты уже поднимался на палубу?

Она пыталась занять меня беззаботной болтовней, но не слова, а сладкий аромат ее тела, заполнивший маленькую каюту, пока она спала, казалось, связал меня по рукам и ногам. Вздох, похожий на рычание, вырвался из моей груди. Стряхнув с себя наваждение, я вырвался, наконец, наружу.

У меня хватило духу даже буркнуть на бегу: «Машалла!»

Я стремглав взлетел на палубу, и только там по-утреннему свежий воздух немного развеял стоявший у меня в голове туман. Корабль мерно покачивался на волнах. На первый взгляд все было спокойно. Только у Джустиниани был какой-то непривычно взволнованный вид. Всегда такой невозмутимый, сейчас он беспокойно мерил ногами палубу.

— Что-то не так, — буркнул капитан, дернув себя за серьгу.

— Что?

— Пока не знаю.

Выплюнув эти слова, Джустиниани отдернул руку от уха, точно обжегшись. Потом, повернувшись, указал в сторону нескольких местных лодчонок, сбившихся в кучку у берега. Возле них, устилая палубы коврами, развешивая повсюду гирлянды и флаги, суетливо копошились островитяне.

— Тоже какой-нибудь пасхальный обычай? — предположил я. Но не успели эти слова сорваться с моих губ, как я и сам уже догадался: то, чем они занимаются, не имеет никакого отношения к древним традициям. Однако никакого страха я не испытывал. Все выглядело достаточно безобидным — на первый взгляд, во всяком случае.

— Нет, — отрезал Джустиниани. — Единственный раз на моей памяти они вот так же суетились, готовя свою флотилию к выходу в море, когда к берегу приближалась турецкая эскадра.

— Турки?!

Я нисколько не сомневался, что капитан не может не слышать, как гулко и часто забилось при этих словах мое сердце. Но он молчал. Впрочем, может, и его собственное сердце билось сейчас не реже, не знаю. Я обвел испуганным взглядом горизонт, но он был пуст.