Радость, переполнявшая Эсмилькан, ни на минуту не давала ей забыть о себе. Изо всех сил старалась она не причинить боли другому.

Исполненная сострадания к людям, она напоминала мне Мадонну. За одним только исключением: в отличие от Божьей Матери моя госпожа, увы, не была бессмертной.

А ее ребенок, мальчик, хотя и издал пронзительный вопль, появившись на свет в середине лета, покинул его, не прожив и часа.

«Время излечит ее боль, — думал я, находя в этой мысли утешение. — Она еще совсем молода. В конце концов она не первая мать, которой суждено было потерять дитя. Пройдет немного времени, и она снова понесет».

Но я ошибся. Шло время, но для Эсмилькан-султан, которая жила, как в аду, оно казалось вечностью. Вновь и вновь нескончаемой чередой тянулись дни, когда она носила под сердцем ребенка, но каждому из них она, казалось, дарила жизнь только для того, чтобы затем потерять его навсегда.

Честно говоря, я ничего не понимаю в таких вещах. Раз за разом я видел только, как крохотный, завернутый в белое покрывало сверток поспешно выносят из дома, чтобы зарыть на кладбище в присутствии равнодушного муллы. Помнил тяжелый, угрюмый взгляд Айвы. И еще слышал горькие рыдания Эсмилькан — и знал, что бессилен ей помочь. Моя госпожа, всегда такая терпеливая и покорная воле Аллаха, теперь изменилась. Горе оставило на ней свой след.

Все это время я то и дело ловил себя на том, что постепенно начинаю верить в существование злобной колдуньи, украдкой пробирающейся в комнату, где лежит роженица, чтобы украсть у матери ее ребенка. Мне не раз доводилось слышать, как по углам перешептываются старухи, вполголоса обсуждая, уж не явилась ли ведьма и в наш дом. И хотя Эсмилькан никогда не решилась бы сказать об этом вслух, но по тем испуганным взглядам, которые она бросала по сторонам, по тому, как она стала бояться темноты, я догадывался, что и она понемногу начинает в это верить.

Только Айва не верила в эти басни. «Такова жизнь», — читал я в ее угрюмом взгляде. И я принял это — так же, как безропотно принял то, что судьбу мою уже невозможно изменить. В конце концов, когда случилась трагедия, Сафия была далеко. Она не могла быть к этому причастна.

Стояла середина лета. Случались дни, когда жаркое марево, словно желтое пыльное одеяло, опускалось на Константинополь, заставляя все живое задыхаться и мечтать о глотке свежего воздуха. В один из точно таких дней острый нож лекаря лишил меня возможности оставаться мужчиной. Именно в такой день у моей госпожи родился сын, и через час его не стало. В такие дни этот город, всегда божественно-прекрасный, давал понять, что и он тоже смертен — как каперсники, упрямо пробивающиеся к свету сквозь каждую щель.

Сафия откинула полог и выбралась из паланкина. Расправив многочисленные покрывала и вуали, в которые молодая женщина была закутана с ног до головы, она с наслаждением потянулась, чтобы размять затекшее тело. Они только что вернулись из гостей, и у Сафии было такое чувство, что руки и ноги ее вот-вот сведет судорогой. Впрочем, она догадывалась, что причиной стало вовсе не долгое сидение в носилках вместе с тремя другими женщинами. В сущности, дорога была не такой уж долгой, а носилки, похожие на роскошную бархатную шкатулочку для драгоценностей, оказались на редкость удобными. Нет, просто у Сафии все тело ломило при мысли о том, что проходит еще одна зима. В маленьком дворике сераля, куда выходили окна его обитательниц, тюльпаны, гордо подняв свои разноцветные головки и воинственно вскинув зеленые пики листьев, открыли свой ежегодный парад. Итак, вот-вот минет еще одна зима, а власть, та безграничная власть, о которой она мечтала и которую страстно жаждала получить с того самого дня, когда впервые миновала мраморные двери сераля, все еще ускользала от нее… Или, вернее сказать, не давалась ей в руки так быстро, как хотелось бы.

Стояла зима. Согласно христианскому календарю, шел год 1564 от Рождества Христова. Сафие исполнилось шестнадцать лет.

И каждый день становился подтверждением того, насколько правильно она поняла и оценила могущество той системы, которой бесстрашно вручила свою судьбу. Она не ошиблась, когда пришла в восторг перед великолепием той власти, которую эта система могла бы ей дать — власти, превосходящей все, о чем Сафия могла мечтать в своей родной Венеции. Но время шло, бессмысленно утекая, словно вода сквозь песок, а власти все не было… Безграничная власть, которой жаждала Сафия, была близка, она почти чувствовала ее запах, но никак не давалась в руки, и это приводило Сафию в бешенство.

Да, конечно, она понимала, необходимо ездить с визитами, ласковым обхождением и богатыми подарками стараться снискать расположение и дружбу высокопоставленных женщин, безудержно льстить одним и очаровывать других… Все это она делала. И небезуспешно: не было в Турции ни одной женщины, которая могла бы позволить себе не принимать всерьез даже самые пустые ее слова. Но Сафие этого было мало. Женский мир стеснял ее, как плотное облако вуали, прикрывавшее лицо. Больше всего на свете она желала проникнуть… нет, захватить в свои маленькие цепкие ручки мир, в котором правили мужчины.

Но как? Тело Сафии сводило судорогой бессилия, от которого хотелось кричать. Нечто похожее она испытывала, когда приходилось неподвижно сидеть часами, пока служанка наносила ей на руки пасту из хны. Большинство турецких женщин — может быть, потому, что все они с детства привыкли красить ладони хной, — терпеливо выносили эту пытку, и многочасовое ничегонеделание даже нравилось им. Да вот взять хотя бы, к примеру, ту же Эсмилькан-султан, с раздражением подумала Сафия. Как можно вести столь растительное существование?! Не женщина, а какая-то диванная подушка, честное слово!

Впрочем, многие венецианки вели такой же образ жизни. Сафие вдруг вспомнилось, как мучительно ныли ее ноги после многочасовых стояний на молитве, когда она еще жила в монастыре, но она тут же одернула себя, спохватившись, что пора уже забыть о нем, а уж считать его своим домом и вовсе глупо. Сафия ненавидела бессмысленное времяпровождение, и вряд ли ей когда-нибудь удалось прижиться там.

Отмахнувшись от воспоминаний, Сафия принялась перебирать в уме тех, кто мешал осуществлению ее планов. Конечно, в первую очередь сам старик. Султан Сулейман, просидев на троне почти сорок лет, похоже, и не думал умирать.

Не в первый раз Сафия лениво пожелала ему поскорее отправиться к праотцам — даже не по злобе, а просто из озорства. Жизнь казалась ей похожей на азартную игру, и девушке не терпелось поскорее узнать, как лягут карты после того, как главный козырь будет бит. На какое-то время в государстве воцарится хаос, во время которого умный и хитрый сумеет воспользоваться случаем и расставить все по своим местам. Рыбку лучше всего ловить в мутной воде — эту науку Сафия усвоила с детства.

Мысли ее галопом неслись дальше. И сразу она подумала о яде — вот самый верный, тихий и, главное, безопасный способ для женщины убрать с дороги мужчину. К тому же он не требовал применения физической силы. И, что самое важное, в этом случае вовсе не обязательно было делать грязную работу собственными руками.

И вот тут-то как раз может пригодиться Айва.

Все последние месяцы Сафия предусмотрительно пыталась разнюхать, какие блюда предпочитает старый султан, как они готовятся и как подаются к его столу. Наконец ей удалось выяснить, что все без исключения блюда, которые подаются султану, пробуются, и не раз. Люди же, занимающиеся этим, судя по всему, неподкупны.

Будь прокляты эти их идиотские предосторожности, в бешенстве думала Сафия. Как они мешали ей! Не будь их, уж она придумала бы какую-нибудь уловку и добилась бы своего!

Вскоре ей донесли о сервизе из селадона [4], которым пользовался только сам султан. Согласно поверью, бледно-зеленые тарелки немедленно почернеют, если в пищу подмешать яд. Итак, выходит, султан предвидел возможность отравления и поспешил ее предусмотреть. Стало быть, о яде придется забыть, решила Сафия.