– Что я найду здесь? Состарюсь, и только. Стала ли бы я просить вас, если бы был другой исход? – В голосе ее было отчаяние. – Разве у меня есть друзья, которым я могла бы довериться? Только вы и ваша сестра, и полковник, который уехал куда-то далеко, и леди, что жила высоко на холме, а как ее звали – я забыла.

Ему не хотелось даже самому себе признаться в том, как сильно волновала его эта дикая птичка, которая, билась о прутья своей клетки. Вся жизнь ее – для него тайна, такая же непроницаемая, как непроницаемо покрывало, которым она закутана с ног до головы.

– Неудивительно, что я несчастна, – с раздражением говорила она. – Во мне течет кровь женщины, которая не знала покрывала. Многие, даже из неверных, слыхали о моей матери, хотя для них она никогда не плясала. Она была знаменита, моя мать, и побывала во многих городах, во многих местах. Плясала она за очень большие деньги, а от богатых людей полными пригоршнями получала драгоценности. Мне рассказывала Неджма. Она знает меня с того самого времени, как мать отдала меня Измаилу. Вы слыхали, что привезли меня из Триполи. Моя мать плясала там на свадьбе и получила много золота. Был там и Измаил. Когда моя мать услыхала, что он сын бен-Алуи, она подошла к нему и предложила отдать ему, ради отца его, все, чего бы он ни пожелал. Потому что раньше как-то бен-Алуи спас ее, изгнав из нее злых духов. Но это длинная история. Так вот, она опустилась перед Измаилом на колени и поцеловала край его бурнуса. Я тоже была там, но помню только, что было много огней и что я ела много сластей и тоже плясала. А когда мать моя склонилась перед Измаилом, я потихоньку стащила его стакан с дуплистым сиропом. Заметив это, он рассмеялся и сказал, что хочет получить от моей матери – меня. Мать моя опечалилась, потому что я была у нее одна. Но она все же отдала меня; она знала, что надо исполнять желания марабу – это приносит счастье.

Де Коломбель слушал с интересом. До него и раньше доходили рассказы об этих танцовщицах, пляски которых европейцам редко приходится видеть, между тем как туземцы, в периоды празднеств, чтоб заплатить им, целыми деревнями сообща собирают деньги.

– Она зарабатывала много денег, – продолжала Мабрука. – Могла бы зарабатывать и я. Я не в силах жить в трех комнатах. Мне надо дышать полной грудью, двигаться быстро; я видела, как живут другие женщины, Помпом, и хочу жить, как они.

– Я напишу сестре.

– Он не пустил бы ее ко мне, даже если бы она приехала. Он не позволяет мне писать.

Она ближе придвинулась к нему.

– Они возвращаются. Мне надо знать, возьмешь ли ты меня с собой.

– Пора, маленькая луна моя, – сказала Неджма, подходя.

– Возьмете вы меня с собой? – с отчаянием крикнула Мабрука на своем ломаном французском языке и протянула руки к де Коломбелю.

– Невозможно, невозможно, – нелепо повторял он, чувствуя, что одно ее присутствие приводит его в состояние, близкое к безумию.

Рашид переводил глаза с одного на другого, стараясь угадать смысл их речей. Но Мабрука не проронила больше ни слова и вслед за старой Неджмой скрылась в тени пальмовых деревьев, откуда звонко неслось кваканье лягушек. Де Коломбель рванулся было за ней, но Рашид остановил его:

– Они должны вернуться раньше нас и другой дорогой.

За день до отъезда граф Кассили заболел лихорадкой. Де Коломбель прождал его лишний день, в надежде, что ему станет лучше. Но Кассили и к вечеру не в состоянии был подняться. Де Коломбеля же призывали в Батну неотложные дела. Оставив поэтому в распоряжении больного друга экипаж, он воспользовался предложением хозяина, предоставившего ему двух лошадей – одну для него, а другую для проводника Тайеба. На третьей должен был ехать до Эль-Мары мальчик Рашид. В Эль-Маре де Коломбель рассчитывал сесть в дилижанс. На хороших лошадях они могли попасть в Эль-Мару на рассвете следующего дня. Смеркалось уже, когда они собрались. Си-Измаил на этот раз не удерживал француза, но взял с него обещание, что осенью, если ему придется быть в этих краях, де Коломбель проведет в Силге недели две и поохотится на газелей.

Молодой офицер покидал друга не смущаясь – болезнь была несерьезная и хинина имелось вдоволь. Но о Мабруке он вспоминал часто. С той ночи у колодца он не видал ее, но сквозь глиняные стены, разделявшие их, ощущал ее присутствие. В своей арабской, с золочеными полумесяцами кровати он ночи напролет думал о красоте Мабруки, которая угадывалась за густыми складками покрывала, о ее смелой, необузданной натуре, которая заставляла ее рваться на свободу, искать любви. Он вспоминал нежное прикосновение окрашенных охрой пальчиков, тепло, исходившее от гибкой фигурки. Недаром он был сентиментален, как всякий бретонец, и чувственен, как всякий француз, который долгое время прожил на Востоке.

Но Мабрука молчала, и он тщетно ждал от нее какой-нибудь вести, ждал, что она назначит новое свидание. Он повел бы себя тогда иначе. Он взял бы то, что давалось ему в руки, и оставил бы ей воспоминание о сказочно прекрасных минутах страсти. Она грезила бы о них в своем заточении, и это наполняло бы долгие томительные дни ее безрадостной жизни. Вот о чем он думал по ночам.

При дневном свете настроение менялось. Он был осторожен. Хотя каждый раз, как ему случалось проходить по залитому солнцем двору, он воображал, что из-за густой занавески окна за ним следят черные глаза, и от этой мысли его бросало в жар, он все же не решался расспрашивать Рашида, а тем более делать попытки снестись с Мабрукой. Он даже уверял себя, что забудет ее раньше, чем доедет до Батны.

Зной, тишина, прозрачный воздух, солнце, какая-то атмосфера мистицизма – все в этой деревне, затерянной среди песков, способствовало тому, что пустой случай приобретал непомерное значение.

Подошел час отъезда, и де Коломбель, хотя и не без сожаления, похваливал себя за благоразумие. Пасмурный день, в течение которого не переставая завывал сирокко, сменил вечер, темный и ветреный. Ветер принес много саранчи, которая ползала всюду; детишки ловили неуклюжих насекомых, обрывали им крылья и съедали живьем или тащили к матерям, которые пекли саранчу на угольях.

Несколько арабов, низко надвинув на головы капюшоны своих бурнусов, стояли у ворот, когда де Коломбель вышел на площадь; ветер, налетавший порывами с запада, трепал их платье и открывал худые ноги. Рашид был великолепен, но Тайеб смотрел на него с явным неодобрением.

Де Коломбелю подвели серую арабскую кобылу, в которой каждая линия выдавала породистость.

Однако Си-Измаил был, видимо, удивлен.

– А где же Гейза? – спросил он Рашида, державшего лошадей в поводу.

– Гейза вчера прихворнула, сиди, – поспешно отозвался тот.

Си-Измаил нахмурился.

– Я хотел дать вам другую лошадь, – обратился он к де Коломбелю, – мою собственную, она много быстрее и лучше этой.

Выехали. Ночь была душная. Жаркий ветер гнал навстречу тучи песку. Верхушки пальм качались, как пьяные. Де Коломбель молчал. Тайеб хмурился. Молчал и Рашид. Спустя полчаса они миновали Фарфар, еще через полчаса Лишхану – маленькие деревушки с глиняными хижинами, прятавшимися в тени финиковых пальм. Только они выехали из Лишханы, как Рашид остановил своего коня и, соскочив наземь, стал осматривать ему ноги, а затем объявил, что лошадь потеряла подкову и ему необходимо вернуться в Лишхану, чтобы подковать ее.

– Сын совы! За чем смотрел, когда выезжали? – воскликнул Тайеб, давая волю своему гневу, причем досталось всем родственникам флейтиста.

Рашид презрительно пожал плечами и повернулся спиной к разгневанному тунисцу.

– Сиди разрешит мне вернуться в Лишхану? Я не задержусь. Там у меня двоюродный брат кузнец.

Де Коломбелю ничего не оставалось, как согласиться.

Было часов около десяти. Жители Лишханы все почти улеглись, лишь кое-где светился огонь, да изредка попадалась на улице кучка арабов с засаленными картами в руках.

Де Коломбель, в свою очередь, слез с лошади и подвел ее к ручейку, омывавшему оазис. Тайеб ворчал себе в бороду.