— Мой дорогой Николя, сегодня на небосклоне горят две звезды. Одна из них — это д'Эгийон, чьи грязные происки уже коснулись вас [15]. Другая — Шуазель, мой покровитель, которому я во время его опалы втайне оставался верен. Он обладает выдающимися способностями и умом и в свое время долго и успешно возглавлял правительство.

Николя вздохнул. Он вспомнил о своем друге Наганде, индейце из племени мик-мак; тот, подобно многим жителям Новой Франции, после ухода французов почувствовал себя сиротой. Как можно называть успешной политику, в результате которой Франция потеряла Канаду и владения в Индии?

— К тому же, — продолжал Сартин, — его поддерживают парламенты, за которыми всегда следует присматривать, особенно когда они начинают выдвигать требования. Партия философов беспрестанно курит ему фимиам. Против него настроен только король, и то потому, что ему внушили, что Шуазель отравил после смерти короля его отца. Кормилица короля, госпожа де Марсан, собирает сплетни, а его тетки разносят их по кулуарам! Они больше ни на что не способны. Пустые головы и птичьи мозги!

— А Морепа? — спросил Николя.

— Он ничего не значит в этом споре, который вряд ли окончится мирно. Морепа — это манекен, механическая кукла, выскочившая из прошлого. Лукавый и непостоянный, он всегда готов позабавить вас смешной историей. Пустить пыль в глаза! Он быстро загорается, но еще быстрее гаснет, у него те же недостатки, что и у короля. Придется выбирать. С королевой дела обстоят значительно лучше: она ненавидит Эгийона.

С решительным видом опустившись в кресло, Сартин запустил руки в густую шевелюру разложенного на столе парика и принялся лихорадочно перебирать его локоны.

— Многие министры покойного короля по-прежнему на своих местах, но именно они являются препятствиями, кои требуется устранить, — проговорил он, со стуком опуская ладонь на рабочий стол. — И герцога де Ла Врийера в первую очередь. Меня уверяют, что он поручил вам расследование убийства, случившегося у него в доме. Ваша опала оказалась недолгой, вы вновь выскочили наверх.

— Да, сударь.

— Да — что поручил расследование или да — что выскочил?

Знакомый инквизиторский тон напомнил Николя прежнего Сартина.

— Так вот, — небрежно бросил бывший начальник полиции, — если мои сведения верны, а они верны, и вам это известно лучше, чем кому-либо, эту ночь хозяин дома провел в Париже, в поисках амурных приключений, хотя вас, полагаю, сумели убедить, что он ездил в Версаль.

— Я непременно приму это к сведению, — благоразумно согласился Николя.

— Надо не просто принять к сведению, господин Ле Флок, надо действовать, и если вы все еще верите мне, надо дать мне возможность помочь вам.

— Всегда к вашим услугам, сударь.

— Это дело затрагивает наши общие интересы. Все, что поможет свергнуть Ла Врийера, послужит скорейшему возвращению Шуазеля. Так что я полагаюсь на вас, на вашу преданность, и жду, что вы станете держать меня в курсе вашего расследования, причем в мельчайших его подробностях. Речь идет о спасении государства. А если вас вновь начнут обуревать сомнения, вспомните, как недостойно поступил с нами этот порочный тип после смерти короля.

Николя, всегда имевший собственное суждение, про себя подумал, что сам Людовик XV бессовестным образом избрал его инструментом своей последней интриги; так что Ла Врийер лишь следовал примеру своего господина. Но даже зная грубую подоплеку этой тайны, он не мог согласиться на предложение Сартина. Бывший начальник полиции направился к камину и, схватив кочергу, стал размешивать воображаемые угли. Этот жест выдал его волнение, возможно, столь же сильное, как и его собственное. Министр знал о его честности и неспособности к обману, а потому мог догадаться об отвращении, пробудившемся у Николя после его слов, и, возможно, уже сожалел, что произнес их.

Николя разрывался между противоречивыми чувствами. Разумеется, он мог принять все за чистую монету, расценив откровенность Сартина как знак оказанного ему доверия. Но в памяти немедленно всплыли досадные примеры о пристрастии магистрата к власти и его привычке манипулировать людьми. Подобно дремлющим в норе ночным зверям, под придворным лоском и безупречными манерами дворянина скрывались безжалостность и холодный расчет прокурора темных дел. Николя подозревал, что, распоряжаясь людьми как марионетками, Сартин находил в этом мрачное удовольствие, порожденное презрением к человеческому роду, возникшему от постоянного столкновения с преступными и низменными натурами. Не хочет ли он вновь установить свой придирчивый контроль над Николя и, подобно укротившему зверя дрессировщику, кончиком кнута проверяет, подчинил ли он его или еще нет? Но не исключено, что, облекая его доверием, он хотел убедиться, что не все потеряно и в этом печальном мире можно рассчитывать на человеческую благодарность. Однако каким бы ни был ответ Николя, в любом случае он поставит его в крайне неловкое положение. Согласится он или же откажется исполнять распоряжения Сартина, его доводы воспримут как недостойные, и самые благовидные из них станут наименее убедительными. Дав согласие исполнить просьбу своего бывшего начальника, он потеряет уважение к самому себе. Он честно служил полицейским, но никогда не был доносчиком. И он решил оставаться самим собой и положиться на судьбу, не раз помогавшую ему выпутываться из самых запутанных историй.

— Я задал вам вопрос, — нарушил молчание Сартин.

— Без сомнения, сударь, ваше положение таково, что многие вещи вам очевидно виднее.

— Что вы хотите этим сказать?

— Вы снова обо всем узнаете первым. Поэтому, что бы я ни предпринял, вы все равно об этом узнаете, так что сообщать что-либо вам нет никакой нужды. С другой стороны, я не могу себе представить, чтобы нынешний начальник полиции, обязанный вам буквально всем, не поспешил ответить на вопросы, кои вам будет угодно ему задать. Так зачем же мне, скромному подчиненному, вмешиваться в отношения между двумя великими?

Сартин побледнел, лицо его перекосилось. Николя показалось, что до него донеслись несколько произнесенных быстрым шепотом фраз, где говорилось о «выученике Лойолы» и «достойном выпускнике иезуитов из Ванна». Но продолжения не последовало. Обернувшись, Сартин устремил на комиссара исполненный жалости снисходительный взор.

— Чего еще от вас ожидать! После четырнадцати лет работы в полиции на самом высоком уровне вы все такой же, как прежде, предельно честный, щепетильный… и в границах, поставленных самому себе. Однако, надо признать, не без способностей… О, если бы маркиз видел вас, он бы вами гордился. Ум Ранрея и голова бретонца. Упрямый, но, как всегда, немного наивный… С виду…

— Второй раз за два дня.

— Что второй раз?

— Меня называют наивным. Господин де Ноблекур вчера вечером…

— Мой старый друг, как всегда, стократно прав. Но довольно. По крайней мере, обещайте, что предупредите меня, если грязь, что полетит от этого дела, станет грозить забрызгать трон. Вы не можете отказаться исполнить такую просьбу.

— Я прослежу, чтобы этого не случилось, сударь.

— Что ж, бегите, дрянной мальчишка. Полагаю, сейчас вы вместе с вашими верными сообщниками предадитесь своеобычному живодерству, необходимому для подкрепления вашей хваленой интуиции.

— От вас ничего не скроешь, — рассмеялся Николя. — Даже будущее.

То ли в шутку, то ли всерьез, Сартин со вздохом погрозил ему пальцем.

Николя поспешил к реке; лицо его горело. Хотя прощание прошло на шутливой ноте, встреча оставила после себя горький осадок. Радость от свидания с бывшим начальником быстро уступила место тревоге. Как трудна эта жизнь! Словно при свете молнии, он увидел своего отца, маркиза де Ранрея, мерявшего широкими шагами нижний зал фамильного замка. Забившись под навес над камином, маленький Николя слушал, как маркиз громогласно возмущался веком нынешним, дозволившим править бал посредственностям. Готовый принять любые перемены, он сожалел о героических временах, когда историю творили со шпагой в руках, а наивысшей доблестью почиталось умение достойно умереть. Он клеймил выродившиеся дворянство, превратившееся в «племя паркетных шаркунов», оторвавшееся от своих корней и не способное ни на что, кроме зубоскальства над нарушителями этикета в версальских гостиных. Николя вновь испытал чувство пустоты, часто охватывавшее его после смерти Людовика XV. Каждый действовал так, словно преемник покойного монарха являл собой пустое место. Казалось, даже Сартин порвал священную нить, связующую его с новым монархом. Он сильно изменился, а взор его, равно как и помыслы, устремились к Шуазелю, светилу, которое Николя, более хладнокровный или же менее пристрастный, давно считал сошедшим с орбиты. Он не верил возвращение в большую политику отшельника из Шантелу и в споре не поставил бы на него ни лиара. Все знали, какую неприязнь, чтобы не сказать отвращение, испытывал король к бывшему министру. Так кто же из них более наивен? Конечно, Сартин стремился получить должность министра Королевского дома, один раз уже от него ускользнувшую. Сейчас он надеялся, что с помощью королевы и Шуазеля он ее наконец получит. Боги ослепляют тех, кого хотят погубить. Если он сможет помочь своему бывшему покровителю избежать нового разочарования, он непременно это сделает.