И он протянул ему очки с закопченными стеклами. Николя встрепенулся.

— Я никогда не позволю вам совершить такую глупость! — воскликнул он. — Если окажется, что мы действительно имеем дело с преступлением, вы рискуете потерять свою должность. И не исключено, что последствия окажутся еще более серьезными. Нет, я не могу этого допустить.

— А зачем мне моя должность, — отвечал Бурдо, — если тот, кого я согласился признать своим начальником, когда ему было всего двадцать лет, за кем я следовал повсюду и кому не раз спасал жизнь, тот, чей образ мыслей и чье звание я научился уважать, попал в затруднительное положение? И кем станете вы, если отклоните мое предложение?

— Хорошо, — ответил взволнованный до слез Николя, — я сдаюсь.

— Добавлю: если дело окажется более сложным, нежели на первый взгляд, то именно ваше мнение и ваш опыт, как обычно, помогут нам найти правильное решение.

И, хлопая себя по ноге треуголкой, он заходил взад и вперед по комнате.

— Нам надо найти того, кто был бы одного с вами роста и сложения, и вдобавок кому мы бы могли доверять. Мне кажется, Рабуин больше всех подходит на эту роль.

— У него слишком острый нос.

— Неважно, он будет кутаться в шарф. Вдобавок у него есть ценное преимущество. Насколько я помню, он хорошо знаком с одним из этих субъектов в голубых ливреях [10], что подчиняются Лаборду. Черт, никак не вспомню его имя…

— Гаспар! В 1761 году он оказал мне поистине неоценимые услуги в знаменитом деле Трюш де ла Шо [11].

— Вот и прекрасно! По вашей просьбе — а вы сейчас напишете ему записочку — он встретит переодетого Рабуина со всем возможным почтением, проводит его в замок и спрячет в комнатах Лаборда. Конечно, ему придется заплатить: он весьма чувствителен к звону полноценных экю.

Бурдо сделал выразительный жест, словно извлекал из кошелька монеты и вкладывал их в протянутую руку.

— Лаборд сейчас ночует в Париже, — продолжал он. — Вчера вечером он сообщил мне, что не едет в Версаль. Говорят — и я склонен верить этим слухам — он увлекся очередной красавицей. Гаспар же, следуя указаниям, станет говорить всем и вся, что «друг моего хозяина, господин де Ранрей, ну, тот самый, который комиссар, заболел и отдыхает». Рабуин снимет ваш наряд и потихоньку вернется в Париж. И все решат, что на время болезни вы затворились в апартаментах первого служителя королевской опочивальни. Сартину, велевшему вам уехать, немедленно об этом доложат. А мы тихонько занимаемся нашим делом.

Под безудержным напором инспектора, казалось, готового на все, чтобы расшевелить его, Николя почел за лучшее обуздать свое слезливое настроение и приступил к исполнению плана, предложенного подчиненным. Надевать грубую одежду, от которой исходил затхлый запах плесени, было достаточно противно. Панталоны оказались ему велики, и пришлось искать шнурок, чтобы подвязать их. Стеганый жилет придал его фигуре несвойственную ей полноту. Парик и черная шапочка вкупе с очками настолько изменили внешность комиссара, что, взглянув на свое отражение в оконном стекле, он не узнал себя.

— Отлично. Иду искать Рабуина, — произнес Бурдо. — В этот час он обычно прогуливается неподалеку отсюда. Как только он облачится в вашу одежду, я отвлеку беседой папашу Мари, Рабуин проскочит у меня за спиной, а вы бесшумно проберетесь в кабинет Сартина: его никогда не запирают. Нажмите на позолоченную резьбу третьей полки книжного шкафа, и перед вами откроется известный вам тайник. Вы спуститесь вниз и упретесь в дверь, выходящую на задворки городской скотобойни, где я вас и найду. А пока сидите тихо. Я лечу за Рабуином, а для вящего спокойствия запру вас на ключ.

Николя услышал звук поворачиваемого в замке ключа. Оставшись один, он попытался избавиться от охватившего его чувства тревоги за Бурдо, но не сумел. Верность и преданность увлекали его помощника на скользкий и опасный путь должностных нарушений, в то время как он был обременен семьей и имел все основания спокойно продолжать свою многолетнюю безупречную службу. Также его обуревали сомнения, вправе ли он обманывать Сартина, в то время как тот проявил великодушие и откровенность? Николя в высшей степени обладал способностью углубляться в лабиринты совести, откуда потом мучительно отыскивал выход, прибегая к хитроумным уловкам, от коих на душе становилось исключительно гадко; он полагал, что это свойство его натуры является результатом воспитания иезуитов, в чьем коллеже в Ванне он обучался в юности. От подобного умственного возбуждения в душе оставались шрамы, и воцарялся совершеннейший разлад. Давно уже он равнодушно, а точнее, с привычным спокойствием взирал на жуткие картины человекоубийств, с которыми ему приходилось сталкиваться во время следствия; но теперь его мучил вопрос: сумеет ли он выдержать зрелище трупа Жюли и беспорядка, устроенного полицией в доме, с которым у него связано столько воспоминаний? Сможет ли он сохранить хладнокровие, непременное условие любого взвешенного решения, в деле, касающемся его напрямую? Может, Сартин, действительно, прав, решив отстранить его от расследования, а Бурдо со своей безграничной преданностью, наоборот, увлекал их обоих на путь, ведущий в тупик?

Когда Бурдо ввел в комнату Рабуина, Николя успел взять себя в руки и написать записку Гаспару. Завернув в нее несколько луидоров, он запечатал ее гербом Ранреев. Не желая вводить в заблуждение старого друга, неизменно оказывавшего ему поддержку на протяжении многих лет, а также ставить в неловкое положение Гаспара, он составил отдельное письмо Лаборду, где известил его о своих замыслах. Стремление проявить деликатность натолкнуло его на размышления о несовершенстве человеческой натуры. Почему он согласился проявить неповиновение начальнику полиции, проигнорировал его настоятельные рекомендации и в то же время не пожелал действовать за спиной первого служителя королевской опочивальни? Без сомнения, рассудил он, потому что субординация предполагает неравенство; к тому же его собственное отношение к генерал-лейтенанту складывалось не только из признательности и восхищения, но и из приправленных горечью воспоминаний о насмешках, на которые Сартин в периоды дурного настроения был исключительно щедр. Впрочем, он решил не углубляться в рассуждения о своих взаимоотношениях с начальником. В конце концов, пусть его неповиновение в чрезвычайных обстоятельствах, сложившихся не по его вине, станет его маленькой местью Сартину.

— Я дал папаше Мари ответственнейшее поручение: пойти и купить бутылку водки, половину которой он может употребить по своему усмотрению. Так что путь свободен. Рабуин все понял, осталось отдать ему записку.

— Сначала он должен пойти к Лаборду и вручить ему это письмо.

Бурдо с тревогой посмотрел на сложенный вчетверо листок бумаги, где, словно капля крови, алела печать.

— А вы полагаете, что…?

— Да, без сомнения. Иначе я отказываюсь.

Когда Рабуин переоделся и приладил короткий парик, все решили, что издали он вполне сойдет за Николя. А когда он закутался в черный шерстяной шарф, высоко поднял ворот плаща и надвинул на лоб треуголку, сходство увеличилось еще больше. Тем временем Николя нацепил на нос затемненные очки и прошелся по комнате.

— Так, выправки никакой, — произнес Бурдо, — походка шаркающая, спина сутулая, плечи опущены. Что ж, недурно… Весьма недурно.

Открыв ящик стола, он достал оттуда стопку бумаги, перья, перочинный ножик, походную чернильницу и протянул вещи Николя.

— Не забывайте про орудия вашей новой деятельности. Эти штучки довершат ваш маскарад. Вы неузнаваемы! Вот только лицо слишком чистое. Снимите очки.

Проведя рукой по крышке шкафа, Бурдо размазал собранную там пыль по лицу комиссара, немедленно обретшему нездоровый цвет и утомленное выражение.

— Путь свободен. Уходим каждый своей дорогой и встретимся там, где договорились.