Бурдо и Николя тревожно переглянулись; никто из них не представлял, откуда взялся сей таинственный посыльный.

Семакгюс удалился, не взглянув в сторону писаря, упорно опускавшего голову. Подождав, пока стих шум шагов корабельного хирурга, инспектор повернулся к Николя.

— Все, что мы с вами тут услышали, приводит меня в отчаяние. Получается, главные неприятности еще впереди. Пора начинать расследование по всем правилам, иначе говоря, надобно как можно скорее допросить наших двух залетных птичек. Что вы на это скажете? Слуги госпожи Ластерье рассматриваются нами как главные подозреваемые. Они вполне могли подсыпать ядовитые семена. Вы хорошо знаете этих людей?

— Неплохо, как мне кажется. Я целый год общался с ними на улице Верней, и они всегда отлично мне прислуживали. Они знакомы с французскими обычаями, и производят впечатление послушных и нелюбопытных.

— Госпожа Ластерье хорошо с ним обращалась?

Мимолетное колебание Николя не ускользнуло от прозорливого взора Бурдо.

— Разумеется… Конечно, Жюли могла допустить грубость, особенно когда жила на Гваделупе: тамошние креолы относятся к своим рабам, как к мебели — хорошей или дрянной, смотря по обстоятельствам. Судя по жалобам, иногда слетавшим с их уст, я понял, что оба надеялись, что хозяйка даст им свободу. Но она упорно не желала этого делать. Ее все устраивало, она привыкла безоглядно распоряжаться своими людьми, которых ей приходилось всего лишь кормить и одевать. Возможно, она боялась, что, получив свободу, они уйдут от нее или же им придется платить жалованье.

— После освобождения их жизнь смогла бы улучшиться?

— Для них освобождение означало возможность вернуться на родину. Получив освобождение, они, согласно закону, не смогли бы больше оставаться во Франции, их бы отвезли в Гавр, посадили на корабль и отправили восвояси. Чтобы дать вам точный ответ, мне надо освежить в памяти законы. Так, например, наша дорогая Ава, радующая нас своими замечательными блюдами, была отпущена Семакгюсом на волю задолго до ордонанса 1762 года, что позволяет ей проживать у него в доме.

— Она бы ни за какие сокровища не согласилась расстаться с нашим другом и предпочла бы вновь стать рабыней, лишь бы остаться здесь, — улыбнулся Бурдо. — А сколько лет слугам госпожи Ластерье?

— Трудно сказать, — ответил Николя. — Дети природы долго выглядят молодыми, а старятся буквально в один миг. Казимиру, похоже, не более двадцати пяти лет, а Юлии не больше двадцати.

— Они женаты? И вправе ли они вступать в брак?

— Разумеется, как добрые христиане, они могут заключить брак, однако я не уверен, что их союз освящен кюре.

— Как вы считаете, они способны на столь жестокое и страшное преступление?

На этот раз Николя не колебался.

— Мне даже в голову не пришло, что эти двое в состоянии задумать, а уж тем более вынашивать столь ужасный план избавления от собственной хозяйки. К тому же если говорить о его исполнении, то заморские семена сразу привлекают к ним внимание и подтверждают их вину. Добавлю: Жюли де Ластерье является крестной матерью Юлии, недавно принявшей крещение, а такие узы для туземцев, поистине, священны.

— Вернитесь на землю, Николя. Вы, похоже, не понимаете серьезности положения. Не могу не заметить, что с точки зрения любого магистрата, которому поручат это дело, если оба мошенника окажутся невиновными, ваша позиция станет крайне шаткой. Никто даже не спросит вас, считаете ли вы себя виновным. Скажут: вот обманутый и изгнанный любовник, который, побуждаемый ревностью, решился пойти на крайность. Более того, вам скажут, что, прекрасно зная привычки обитателей дома, вы намеренно решили скомпрометировать слуг, сделав так, чтобы на них пали подозрения. Возможно, вас даже обвинят в стремлении унаследовать имущество госпожи Ластерье.

— Погодите, Пьер. Вы вещаете, словно прокурор. Но я еще не на скамье подсудимых.

— Вот я и хочу сказать, Николя, что надо готовиться к худшему. Не знаете ли вы, Жюли составила завещание?

— Она была слишком молода, чтобы об этом думать, хотя однажды я слышал, как она говорила, что у нее нет близких родственников, только дальние, а потому ей хотелось бы привести свои дела в порядок, составив завещание в пользу какого-нибудь благотворительного заведения. К такому шагу ее подтолкнула неожиданная смерть мужа.

— Вы знаете, кто ее нотариус?

— Полагаю, его нетрудно найти. Нотариальная контора, расположенная ближе всех к ее дому, занимается делами тех, кто, как и она, приехали в столицу издалека.

— Если мы найдем ее завещание, нам понадобится консультация нотариуса. Вы на опыте знаете, что в последних волеизъявлениях зачастую содержатся ценные сведения. Но, прежде всего, на мой взгляд, следует допросить слуг и гостей, бывших на ужине у госпожи Ластерье. Вы можете составить список гостей, явившихся в дом в тот вечер?

— Число, бесспорно, могу указать. А вот что касается всего остального… личности и характеры определить гораздо сложнее. К вечеру, когда я в первый раз покинул дом на улице Верней, в квартире кроме Жюли и двух ее слуг находился Бальбастр, органист из Нотр-Дам, какой-то музыкант, игравший на клавесине, и четверо молодых людей, сидевших за картами. Сами видите, сведения мои весьма скудны.

— Возможно, господин Бальбастр сумеет нам поведать немного больше. Давайте составим план кампании. Прежде всего, допросить Юлию и Казимира; для этого вызовем их в полицейский участок на улице Бак, к комиссару Монэ. Вы с ним уже встречались? Он всегда казался мне человеком желчным.

— Это еще мягко сказано. Мне рассказывали, какие неприятные шуточки он отпускал в мой адрес. А когда его едкие высказывания в стихах и прозе о господине де Сартине попались на глаза самому Сартину, то, говорят, у него от возмущения даже парик перекосился.

— Не будем терять времени. Давайте, поправляйте ваш накладной живот, а то он у вас съехал на сторону, и вид у вас получился какой-то кособокий, вызывающий нездоровое любопытство!

Внезапно дверь со стуком отворилась, и в дежурную часть влетел господин де Сартин.

— Не знаю, перекосился у меня парик или нет, — надменно заявил он, — но позволю себе заметить, что положение комиссара Ле Флока, который, как предполагают, — подчеркиваю, господа, как предполагают, — приводит в порядок расстроенные нервы, нежась во дворце наших королей, кажется мне весьма шатким, чтобы не сказать, скомпрометированным.

Он встал напротив Николя.

— Нет, вы только посмотрите на это чучело! Ну и физиономия! Однако какой талант пропадает! Хоть сейчас на подмостки! А это рванье! Вам, сударь мой, только просиживать штаны у Рампонно [16]. Да вас выкинут из Шатле уже сегодня!

Внезапно губы его раздвинулись в улыбке, и он, схватив табуретку, с размаху уселся на нее и принялся хохотать, перемежая смех с безудержной икотой. Сартин икал и хохотал, а Николя и Бурдо смотрели на него — первый с тревогой, а второй бесстрастно.

«Никогда еще», — думал Николя Ле Флок, — «Сартин не позволял себе пойти на поводу у собственного настроения в присутствии подчиненных». Видимо, предмет его безудержного смеха того стоил. Едва генерал-лейтенант переводил взор на растерянное лицо Николя и его наряд, как его снова и снова охватывал неудержимый хохот; от смеха мышцы лица его расслабились, и, присмотревшись, можно было прикинуть истинный возраст Сартина. Напускная суровость и соответствующая избранному облику надменная манера держаться слетели с него, словно растрескавшийся лак, открыв взору изначальный рисунок, а именно расшалившегося подростка. Постепенно Сартин успокоился, вновь принял серьезный вид и нервным движением поправил парик.

— Господин комиссар, — произнес он, — полагаю, вы совершенно справедливо не ожидаете, что я стану вас хвалить. Действительно, я могу много чего сказать по поводу вашего легкомысленного поведения, но никакие слова не в силах описать мой гнев. Как вы могли подумать, что сумеете провести меня и всерьез восприняли прелестные речи и отравленные советы друга, действовавшего, впрочем, по моему приказу, превосходит мое понимание. Однако должен воздать справедливость Бурдо: я долго уговаривал его обмануть вас.