Он в ярости стукнул кочергой по догоравшему в камине полену, и оно с громким шелестом рассыпалось. Ошеломленный, Николя смотрел, как его начальник, слывший хладнокровным и бесчувственным, с неистовством проявлял свое отчаяние. В эту минуту он нашел оправдание всем несправедливостям, когда-либо допущенным Сартином по отношению к нему, и почувствовал, что вознагражден за свою преданность. Невероятное упорство, с которым Сартин пытался спасти его несмотря на собственное шаткое положение при дворе, живущем в ожидании нового царствования, спасти, рискуя скомпрометировать себя, придали Николя сил и успокоили его.

Вошел Бурдо с толстым реестром в серой бумажной обложке.

— Начиная с июня 1773 года, — объявил он, — в Париж въехало сто семьдесят два гражданина Швейцарии. Однако наш музыкант среди них не значится. Не значится он и среди других иностранцев. Я просмотрел алфавитные списки иностранцев, живущих в меблированных комнатах и гостиницах, но также безрезультатно. Так что остается навести о нем справки у Бальбастра, который, похоже, знает его очень хорошо.

— Отыщите мне Бальбастра, — приказал Сартин. — Думаю, после полудня его можно найти в Нотр-Дам, где он либо репетирует, либо наставляет учеников. Николя в костюме секретаря отправится с вами. Я же тем временем помыслю наедине с самим собой. Приходите сегодня вечером ко мне в полицейское управление, и мы обменяемся новостями. Полагаю, до вечера ничего нового не случится. Сегодня суббота: до получения моего ответа Тестар дю Ли пальцем не пошевелит; ему прекрасно известно, что я каждый воскресный вечер получаю аудиенцию у короля. Итак, поторопитесь, но будьте осторожны с этим органистом, он мастерски умеет дергать за веревочки и нажимать на клавиши!

Надев плащ с воротником, отороченным мехом соболя, Сартин плотно закутался в него, надвинул на лоб серую треуголку, украшенную черным шелковым галуном, и вышел из приемной. Когда Бурдо и Николя вышли следом, папаша Мари, приложив палец к губам, бодро им подмигнул. Вот и еще один, подумал комиссар, кому не пришлось ничего объяснять. Бурдо и Николя сели в фиакр и, велев кучеру держать курс на Нотр-Дам, долгое время ехали молча. Первым заговорил Бурдо.

— Тяжелее всего сознавать, — вздохнул он, — что в комедии, которую мне пришлось разыграть по известному вам приказу, вы ни разу не вышли из роли верного друга. Верность заставляла вас отвергать мой план, вы боялись скомпрометировать меня…

Николя повернулся к инспектору и дружески ткнул его в плечо.

— Довольно, не будем больше об этом говорить. Когда судьба продолжает метать в меня стрелы своего гнева, и Сартин, и вы, Пьер, полностью уверены в моей невиновности, а это самое главное. А что касается Бальбастра… моя первая встреча с ним состоялась в доме господина Ноблекура и запомнилась мне как один из неприятнейших моментов в моей жизни. В двадцать лет я очень плохо переносил надменность и презрение по отношению к юному провинциалу из Бретани. С тех пор мы часто виделись, но отношения наши не улучшились. Ему, полагаю, лет пятьдесят, а он все еще разыгрывает дамского угодника, носит щегольской фрак и белокурый парик. Он часто бывал у Жюли. Будьте с ним осторожны, иначе он немедленно задавит вас своим высокомерием. Не дайте ему взять верх и, словно щитом, прикрывайтесь именем и властью Сартина! А если я почувствую, что вам грозит опасность, я кашляну!

Весь недолгий путь от Шатле до Нотр-Дам Николя прилагал огромные усилия, чтобы разложить по полочкам роившиеся в его голове мысли. Итак, Жюли оказалась не скромной молодой вдовой, как он все это время думал, а одним из тех агентов, из кого состояла армия платных полицейских осведомителей, благодаря которым полицейское управление осуществляло надзор и контроль над всем, что происходило в столице. Желанная некогда женщина являлась всего лишь инструментом, позволявшим Сартину говорить: «Когда четверо беседуют между собой с глазу на глаз, по крайней мере, один из них мой осведомитель». Он принял фальшивку за реальность, видимость за истину, и стал игрушкой в чужом театре теней. После того, что ему довелось узнать, он понял, насколько ему безразлично, были ли чувства Жюли к нему искренними или нет. И все же мысль о том, что некий молодой человек, скорее всего, соблазнил его любовницу, пробудила в нем непонятную, возникшую задним числом ревность. Печальные мысли заставили его расписать черными красками характер Жюли де Ластерье. Называя ее про себя женщиной, готовой для «всех и всегда», он надеялся, что, унизив ее образ, он сумеет справиться с невыносимой болью, по-прежнему терзавшей его. Он полагал, что, переоценив свои воспоминания о ней, он сумеет забыть ее. Так вода, выплеснутая на мостовую, смывает с нее мусор. Ему надо поскорее пережить кусочек жизни, где правила — нелепость, уготовившая ему роль блаженного слепца, настоящего «благодушного быка, которого ведут на бойню», как сказал бы его отец-маркиз. Он шел по тропе над краем пропасти, не соразмеряя опасность такой прогулки, и обожал порок под маской добродетели. А так как ироничное отношение к самому себе всегда пробуждалось у него, когда он начинал разбираться в своих чувствах и оценивать свое поведение, он решил, что из-за излишней искренности он, пожалуй, может претендовать на звание янсениста. К сожалению, от приступов строгой самооценки и сурового отношения к самому себе он не становился проницательней, а над этим следовало задуматься.

По мосту Менял карета въехала на Сите. Пытаясь разогнать невеселые мысли, Николя вспомнил свою беседу с Лабордом, большим поклонником искусства и хулителем «грубой работы готов», как он именовал цель их сегодняшней поездки, собор Нотр-Дам. Комиссар любил старинное святилище и скромно противопоставил суждениям первого служителя королевской опочивальни воззрения отца Ложье [17]. Автор «Рассуждений об архитектуре» возносил хвалы готическим соборам, хотя и признавал, что украшающие их «наслоения эпохи», или, говоря иначе, гротескные скульптуры, уродуют их вид. Николя даже процитировал строки аббата, посвященные Нотр-Дам, собору, «поражающему воображение своими размерами, высотой, просторным нефом и величием архитектурного ансамбля». К великому возмущению Лаборда, тот же автор считал восторженные отзывы об архитектуре Сен-Сюльпис изрядно завышенными; по его словам, церковь эта отличалась исключительно своими «массивными и толстыми стенами». Их бесконечный дружеский спор, растянувшийся на целый вечер, завершился тогда, когда, исчерпав до конца свои мысли, оба с удивлением обнаружили, что успели забыть, с чего, собственно, начался их разговор.

Из-за скопления экипажей фиакр остановился на углу улицы Лантерн; Бурдо, в очередной раз угадавший направление мысли Николя, спросил его:

— Вам всегда нравился этот собор?

— Конечно. А почему вы спрашиваете?

— Когда мы с вами познакомились, вы, помнится, часто ходили туда слушать мессы и на концерты духовной музыки, и, кажется, в компании своего друга, семинариста из коллежа Трант.

— Пьера Пиньо. Совершенно верно! Но, господи, как давно это было!

— Да полно вам! Вы еще молоды, Николя. А что стало с вашим другом?

— Судя по последним новостям, а новости от него приходят нечасто, и последним уже более полугода, он, после множества приключений, попал в Пондишери. Насколько я помню, после смерти монсеньора Пигеля, епископа Карачи, папа Клемент XIV назначил Пьера на его место. Так что теперь он, полагаю, носит митру и исполняет обязанности коадъютора апостольского викария в Кохинхине. Он всегда мечтал об этом. Ах, когда мы были молоды, сколько мы с ним съели ромовых пирожных в кондитерской Сторера на улице Монтаргей!

— Полагаю, вам известен предмет, о котором последнее время модно спорить?

— Нет, но, полагаю, вы меня просветите.

— Поступило предложение побелить изнутри стены Нотр-Дам, чтобы в нем стало светлее, и собор приобрел бы современный вид [18].