Тут из соседнего сарая выходит темный зверек и, стряхивая снег то с одной, то с другой лапки, бредет по саду. Это большой черный кот.

— Он еще далеко, — дрожит лис и, поскольку ему ничего больше не остается, следит за котом: а вдруг он сюда повернет.

Но кот, подойдя к поленнице, долго смотрит на ворону. Потом, став на задние лапы, обнюхивает ее и… Карак от ужаса чуть не падает навзничь. И даже добежав до реки, не может окончательно прийти в себя.

Он не понял, что произошло, но будет долго обходить стороной двор тетушки Винце и не притронется к дохлой вороне.

Ведь кот, принюхавшись, сделал грациозный прыжок и очутился на вороне, но тут точно сверкнула молния, раздался щелчок, и никакие вороны впредь не будут уже интересовать кота.

У Миклоша не было лисьих капканов, и он поставил на поленнице большой капкан, предназначенный для выдр. Поэтому кошке, по крайней мере, не пришлось долго мучиться.

Карак от волнения даже о голоде забыл; оглядываясь по сторонам, он заполз в камыши.

«Смотри-ка, Инь ест», — предав забвению случившееся, весело подумал он и как ни в чем не бывало принялся тоже пожирать собаку, ту, что была поменьше и потолще.

Лисица-гостья, успев набить брюшко, ела уже неохотно и вопросительно посматривала на Карака.

А он, помахивая хвостом, впился зубами в собачье ребро, точно это был медовый пряник. В этом был его ответ даме.

— Хватит ли нам обоим места? Да здесь еще полдюжины лисят могут резвиться.

Потом Инь растянулась на животе — она не могла больше проглотить ни куска — и положила голову на передние лапы. В этом движении было обещание принадлежать друг другу, короче, готовность заключить брачный контракт.

— Ешь, Карак, — как бы говорила она, — а я посторожу.

И когда петухи прокричали зорю, две сытые лисицы побрели в сторону камышей. Они шли, словно давно уже знали друг друга, и гостья заползла в роскошную нору Карака не раздумывая, будто родилась в ней. Она обнюхала все прихожие, залы, потом, удовлетворенная, с сытым урчанием улеглась возле лиса.

Время одному приносит радость, другому боль. Когда Инь закрыла глаза, тетя Юли открыла. И растерла ноющие от боли плечи.

— Не оставляешь меня в покое, проклятая хворь, не оставляешь? Это Миклошу, а не мне пора вставать.

Голос ее растворился во мраке. Затем последовала какая-то возня, чирканье спички, наконец сонно, точно еще продолжался вчерашний вечер, загорелась лампа.

— Ох, ох! — вздыхала старушка. — Сделаю-ка я мальчику яичницу из пары яиц, а то уйдет голодный, у него на это ума хватит.

Когда в кухне зазвенела сковородка и щелкнула печная дверца, егерь начал выплывать из глубин сна. Он задышал чаще и проглотил слюнки, ведь запах яичницы с салом проник через замочную скважину в комнату и сосредоточил его разбежавшиеся неясные мысли.

— Миклош, уже четыре часа, — заглянула в дверь тетя Юли.

— Да, — отозвался он и продолжал бы спать, если бы кнут долга и вчерашние планы не прогнали желание понежиться в кровати.

«Куница… — всплыла мысль, — куница в капкане».

Миклош сел п тупо уставился на щель в двери, через которую проникал в комнату свет. Из кухни доносилось тихое шипение сала на сковородке и аромат лука.

Егерь так потянулся, что чуть не вывихнул себе руки, и одним прыжком покинул постель.

Его ждало прекрасное, полное приключений утро.

После завтрака — великолепной, насыщенной запахами и вкусами яичницы тети Юли, — он подумал, что дома в это утро его уже ничего хорошего не ждет, но ошибся. Старушка, налюбовавшись на уписывающего за обе щеки Миклоша, достала с полки бутылку и налила ему полстакана.

—Ой, тетя Юли, слишком много, — ощутив крепкий мужской запах виноградной водки, сказал он.

—Да не такой ты парень, чтобы… Теперь мог благополучно начаться день.

Миклош постоял в сенях, дав глазам привыкнуть к темноте, потом, преисполненный надежд, вышел на улицу.

В деревне царило безмолвие; кое-где в окнах горел свет и изредка слышалось хлопанье дверей.

Егерь прошелся по двору тетушки Винце, ему не хотелось сразу проверять капкан. Он то и дело останавливался, прислушиваясь, потому что если капкан захлопнулся неудачно, жертва могла быть еще жива.

Но ни звука не было слышно. Куры спали, вытянув шеи. Звезды затуманились, но снег сверкал, и в его блеске вырисовывался в капкане какой-то черный зверек.

«Попалась! — возликовал егерь. — Вот здорово! Огромная куница! — Но подойдя ближе, остановился, огорчённый. — Проклятый кот, расшиби тебя молнией! — негодовал он. — Чего ты пришел сюда?»

Кот, разумеется, ничего не ответил, а егерь поспешил сокрыть его бренные останки, ведь соседи тетушки Винце не обрадуются, узнав о преждевременной кончине своего кота.

Миклош засунул мертвого кота в рюкзак, капкан повесил в конюшне и через сад направился в поле. Но пройдя несколько шагов остановился и снова стал изрыгать проклятия на голову мертвого кота.

«Лиса!. . Тут была лиса!»

Следы явно показывали, где Карак шел ровными крадущимися шагами, а где бежал, делая длинные прыжки. Возле врытой в землю бочки он, как видно, лежал.

«Стало быть, тут сидела, притаясь, лиса, когда этого гадкого кота захлопнул капкан, а потом она, потеряв голову, понеслась прочь, — размышлял егерь и, как мы знаем, не ошибся. — А место для капкана я правильно выбрал. Кошачью шкурку выделаю для себя. Шапка, верно, из нее получится. Жаль, мало попадается черных кошек».

Егерь должен уметь не только обдирать и обрабатывать шкурки, но и дубить их. Мех домашней кошки очень теплый и даже прочней и красивей, чем у дикой. Шкурка дикой кошки не ценится, и кошачьи шубы на разгуливающих по бульвару дамах сделаны из домашних кошек. Их разводят специально для этой цели. Мех диких животных, обитающих на воле, вообще красивей и прочней, чем у искусственно разведенных или домашних, но дикая кошка составляет исключение, а это доказывает, что она не предок домашней, которая произошла от нубийской или кафарской кошки, прирученной в древнем Египте и оттуда распространившейся по Европе и Ааии. В Египте была, наверно, масса мышей, и потому кошку считали священным животным. За ее убийство казнили, ведь сотня рабов не могла так же надежно, как одна кошка, охранять от голодных мышей фараоновы житницы.

Миклошу эти исторические факты, вероятно, не известны; он небрежно тащит в рюкзаке кота, и ему даже в голову не приходит, что в Египте его за это казнили бы, разумеется, не сейчас, а пять тысяч лет назад. Но зато теперь ему приходится опасаться, как бы тетушка Кардош не проведала о печальной участи своего любимца: тогда ни один древний бог уже не спасет Миклоша от бесконечных попреков.

Но егерь уже забыл про кота; он идет по следу лиса, который пробегал здесь дважды, туда и обратно, а в этом месте, как видно, замедлил бег.

Да, Караку безусловно повезло! Если бы он не повстречал Инь, свою будущую подругу жизни, то непременно попал бы в капкан, ведь он оказался бы во дворе намного раньше, чем Мяу, чей предок был на короткой ноге с фараонами и мог это себе позволить, поскольку считался святым.

Над рекой клубится легкий туман; поля и леса уже стряхнули с себя ночь. Свет луны становится все более блеклым, и звезды уже затерялись в сиянии, предвещающем день. Где-то вдали гогочут дикие гуси, но это почти не нарушает прохладной-утренней тишины.

Миклош стоит на берегу реки, где Карак свернул в камыши, и думает, куда ему податься. Идти по лисьему следу дело безнадежное — ведь лиса за одну ночь прокладывает много путей, и если даже удается найти ее лежку, то, заслышав приближение охотника, она моментально удерет. И пусть даже след ведет к норе, все равно ничего не поделаешь: без собаки до зверя в норе не добраться.

Пока Миклош стоит в раздумье, кто-то кричит ему из леса и машет рукой: подожди, мол.

— Хорошо, что я тебя увидал, — запыхавшись, подходит к нему один знакомый. — Мельник просил передать тебе вот эту записку, что-то насчет муки. Я хотел отнести тебе домой, а теперь не придется тратить на это время.