Егерь торопился домой.

Во дворе он сбил с сапог присохшую грязь и, желая обрадовать тетю Юли, вежливо постучал в дверь кухни.

— Ты тут дома, сынок. Чего стучишь?

— Тут так хорошо меня принимают, словно я гость. — И он сразу добавил: — Заприте дверь, тетя Юли, а то как бы кто-нибудь к нам не пожаловал.

Старушка нервно щелкнула замком, Миклош же положил на стол метровую рыбу так, будто она не была разрезана пополам.

— Ах! — просияла тетя Юли, а потом с подозрением взглянула на Миклоша. — Ты где-нибудь подобрал ее?

— Убил, — вздохнул он. — Убил. Она подплыла к берегу, а я пиф-паф!

Если он скажет, что рыбу убили выдры, тетя Юли к этой «падали» не притронется. А теперь:

—Ах! Прекрасно сделал сынок. Такую огромную не подают на стол даже священнику.

—Но будем об этом помалкивать. Хорошо, тетя Юли? Старушка ничего не ответила. Для нее представляло

спортивный интерес провести кого-нибудь, и она умела молчать, правда, лишь в редких случаях.

—Из головы, хвоста, плавников я сварю уху. Мясо поджарю, оно простоит хоть неделю, сделаю заливное и на салат пойдет. С фасолью, да? Уху сварю не с перцем, а со сметаной, чтоб была кисловатой на вкус. Завтра приготовлю.

Миклош смущенно почесал в затылке.

— Завтра, к сожалению, не получится.

— Почему?

— А потому что тетя Юли не любит диких гусей.

— Ну и что? Не люблю, и дело с концом. Мне только любопытно, к чему ты, плут, клонишь.

— Я вот застрелил диких гусей, а по дороге домой отдал мельнику. На свою беду! Сегодня прохожу мимо мельницы, а он кричит, завтра, мол, меня ждут к обеду. Пожарят гусей. Что мне оставалось делать? К нему мы возим зерно,

он нас всегда хорошо обслуживает. Правда, нельзя ведь сказать, что он нас плохо обслуживает?

— Да уж, конечно. Попался ты, Миклош, в ловушку. Подцепила тебя эта девчонка… Скинь одежду, я потом поглажу.

— Но…

— Хотя говорят, Эсти Чёндеш порядочная девушка, а что красивая, это и слепой видит. А теперь прочь с дороги!

Растроганный Миклош засмеялся и пошел в комнату. От приятной истомы ему казалось, что-то жужжит возле него и он слышит, как бежит время. Тетя Юли одобряет его выбор, а тетя Юли — это само общественное мнение.

В кухне звенели кастрюли, стучала печная дверца, журчала вода и потрескивал огонь. Всё — домашние, мирные звуки. Сбегали капли с оконного навеса, и с таким искрящимся блеском светило солнце, словно пришла весна.

«Дороги развезет, — подумал егерь, — буду грязный до колен. Что ж, в лесу почищу ботинки».

Тут он вспомнил, что надо проветрить одежду: если тетя Юли увидит, что он этого не сделал, проворчит весь день.

— Куда положить твой мешок? — открыла она дверь.

— Почему ты не ешь?

— Забыл. Знаете, тетя Юли…

— Знаю, — махнула рукой старушка. — Не серди меня, я и так очень сердитая.

— Я еще не все сказал.

— Что? Что еще там у тебя? — глаза у нее загорелись от любопытства.

— А вот что. Тетушка Винце пристала ко мне, чтобы я поставил капкан, а в него попался кот Кардошей.

—Черный?

—Да.

—Ну и слава богу! Он таскал цыплят и даже птиц ловил. Мари уже знает?

— Никто, кроме вас, тетя Юли, не знает. Вот его шкурка. Миклош достал из рюкзака черную кошачью шкурку.

— Ну, и вы об этом лучше не знайте, тетя Юли. Старушка в задумчивости погладила мягкий блестящий мех.

—Вот сколько огорчений свалилось на этих старушек: одна лишилась петуха, другая кота, третья племянника… Но, — она махнула рукой, — ни об одном жалеть не стоит.

К полудню от снега и следа не осталось. Вода впиталась в борозды полей, дороги просохли, зеленя распрямились, и грачи молча ковырялись на пашне.

Все вокруг словно погрузилось в coir.

Дикие гуси давно уже насытились и теперь дремлют усталые; лишь несколько часовых стоят на одной ноге, чтобы при первых признаках опасности поднять стаю. Разленившиеся от непривычного тепла сарычи сидят, согнувшись, на одинокой акации. Мыши еще утром вышли из грязных подземных ходов, чтобы просушить на солнышке свои шкурки, к чему сарычи отнеслись с полным одобрением. Сухая хорошенькая мышка гораздо вкусней, чем мокрая; но к полудню у них пропал интерес и к сухим мышам; желудки их были уже битком набиты.

Некоторое оживление наблюдается только в камышах возле шалаша, где две бродячие собаки и кот Кардошей спят беспокойным, но вечным сном. Ночью Карак и его будущая супруга потрепали злосчастных псов, на заре их посетил егерь, положил рядом ободранного кота и бессовестно нарушил выстрелом покой мертвецов.

Но это еще не все!

Возле собачьих трупов егерь воткнул в землю палку, а к ней привязал белую тряпицу, которая теперь весело развевается на южном ветру.

—Ка-ак жалко, — протрещал один из грачей. Возле падали образовался целый птичий клуб.

Сороки и вороны, слетевшиеся на пир, тоскливо вскрикивая сидят на соседних высоких кустах, но колышется проклятый знак, оставленный человеком, говоря: нельзя приближаться.

—Во-о-от, во-о-от, ка-какой позор! — визжит сойка. — Давайте набросимся на собак, набро-о-осимся!

Но ни одна птица не смеет приблизиться к мертвечине, даже сесть на землю, все ждут, когда исчезнет страшилище и начнется пир.

Миклош предвидел, что сюда слетятся птицы, и поэтому оставил тряпку-пугало, ведь иначе за несколько дней вороны растащили бы падаль, которая пригодится ему для ночной охоты.

Одна из сорок стрекоча перелетает на маленькую полянку, потом парит над собаками, но опуститься на землю все же не решается.

— Че-че-террр, — делает она круг в воздухе, — ничего нет опасного.

— Впер-р-ред! — уговаривает членов клуба сойка, а сама не трогается с места, продолжая сидеть в чаще кустов в обществе прочих птиц.

Только маленькие синички, что отыскивают куколок и

спящих червяков, весело вьются среди ветвей. Как вдруг над поляной со свистом появляется стая овсянок, а следом за ними ястреб-перепелятник Hep.

Овсянки в мгновенье ока скрываются в густом кустарнике. Перепелятник опоздал… Не в силах сдержать головокружительной скорости, он делает в воздухе круг, чем выводит из себя серых ворон.

—Кар, дер-р-ржите его, - набрасываются они на ястреба, короткокрылого убийцу, самого страшного врага певчих птичек, и гонят его прочь.

Ястреб тщетно пытается спрятаться в ивовых кустах, потом взмывает и, кружа все выше и выше, улетает в лучезарное поднебесье.

Ястреб был маленький, стало быть самец, ведь у перепелятников, как и у других хищных птиц, самка иногда чуть ли не вдвое больше самца и вдвое его опасней. Маленький самец и не покушается на птиц покрупней. Самка же убивает голубей, серых куропаток, соек, дроздов, горлиц, дятлов, а вместе они истребляют самых полезных садовых тружеников: синиц, мухоловок и прочих. Пока косматая синичка, покинув гнездо, с наивным любопытством смотрит на окружающий мир, ястреб приканчивает всю ее семью и наносит огромный вред плодовому саду, где из-за быстро размножающихся насекомых-вредителей пропадают центнеры яблок.

Но вот Hep скрылся, и серые вороны, вернувшись после погони, садятся на старый тополь, откуда видно дохлых собак; они не потерпят, чтобы какая-нибудь дерзкая сорока начала их клевать. В камышах как будто нет никаких перемен, а на берегу реки появилось что-то новое, приметное, чего еще вчера там не было.

Вороны внимательно оглядывают странный холмик, потом обмениваются взглядами.

—Кар, — совсем тихо произносит старая ворона. — Ка-а-ар, надо бы посмотреть, надо бы посмотреть.

Наконец одна из молодых вспархивает с ветки и, подлетев к таинственному холмику, начинает снижаться.

Опустившись на песок, она некоторое время изучает обстановку, а потом принимается что-то клевать.

—Она лопает! — кричат остальные, и через несколько минут от мертвой цапли остаются лишь жалкие остатки.

Вороны пожирают мясо цапли, жесткое, как подметка, но желудок их переваривает все, что бы они ни проглотили. Старые птицы сильными щелчками по голове то и дело разнимают дерущихся, а тем временем какая-нибудь проныра присваивает спорный кусок.