Через некоторое время туман рассеялся, и проглянувшее солнце выманило друзей к дверям сарая. Они молча нежились на припеке. Теперь и аист не так сторонился обитателей двора, хотя и не присоединялся к домашней птице.

— Не пойду я никуда, Курри во что бы то ни стало норовит со мной подраться, — говорил он в ответ на Мишкино предложение перебраться к соломенному стогу, где якобы было еще теплее.

— Там можно даже прилечь, — соблазнял приятеля Мишка. — И Курри этому я так наподдам, что забудет, как других задирать.

Но аист никак не соглашался. Вот они и стояли у сарая, зажмурившись от сияния зимнего солнца, в полудреме, когда чье-то странное, глухое карканье разбудило их.

На дереве сидела темная птица, но не ворон, не из породы Ра — серых ворон, которые весь год обитают в этих краях, а Того — грач, живущий здесь только зимним гостем.

Грачи одеты сплошь в черное, и голоса у них тоже траурные, под стать одежке, хотя во всем остальном унылыми птицами их не назовешь. И летают они стаями, и живут дружно, одной стаей, и гнезда закладывают стаей, в одном месте. С наступлением весны они улетают к большим водным просторам, в кочковатые плавни, в тихие, уединенные рощи, где шелестят кронами столетние тополя, качая сотни колыбелей-гнезд: там Торо выводят своих птенцов. А когда северный ветер доносит запах свежего снега и болотистые низины, обширные луга, травянистые степи закрывают свои природные кладовые, грачи разлетаются по всей стране, громким карканьем возвещая приход зимы, и шныряют среди кукурузных будыльев в поисках корма или несут вахту на проселочных дорогах — ни дать ни взять добровольные блюстители чистоты.

Этот грач-одиночка, что каркает сейчас на яблоне, — разведчик, высланный вперед; его задача — разведать обстановку, а затем, возвратясь к стае, отрывистым карканьем доложить, что путь свободен, или же напротив, предупредить своих черных собратьев об опасности. Как правило, путь всегда оказывается свободен, поскольку человек грачей не трогает — мяса на них почитай что и нет, а других врагов у них почти не находится. Вот разве что Шуо — сокол, — подкараулив летящую стаю, выхватит себе грача, но против этого нет спасения. Стоит Шуо на кого нацелиться, и тому гибели не миновать: еще не было случая, чтобы сокол промахнулся. Шуо не имеет привычки терзать, мучить, душить свою жертву, как это делает Килли-коршун или Киэ-сарыч. Он облюбует себе подходящую добычу и, просвистев крыльями, поражает ее на лету. Незадачливый грач с перебитой шеей замертво падает с вышины, Шуо же усаживается возле жертвы и принимается завтракать — если это была пора завтрака.

Однако надо заметить, что грачи — народ глазастый и врагов остерегаться умеют. Знают они, какой человек для них опасен, а какой — нет; знают, с какого расстояния бьет «хлопающая дубинка» — грозное оружие человека; знают, что к человеку, который в поле пашет землю, можно приблизиться хоть на два шага: пахарь грачей не то что не трогает, а еще и заговорит с ними, мирно и дружелюбно:

— Клюйте, родимые, не стесняйтесь!

И грачиная стая медленно движется вслед за плугом и подбирает все, что ни попадется: вспугнутых мышей и полевок, медведок, хрущей и всевозможных насекомых — и сотне поденщиков с такой работой не справиться. Пахарь это хорошо понимает и даже кнут откладывает в сторону, чтобы резким звуком не спугнуть даровых работничков.

Грачи много чего знают. Им известно, к примеру, что человека в юбке бояться не следует, даже если человек этот кричит на грачей:

— Ах, чтоб вам пусто было! Для вас я, что ли, кукурузы тут насыпала…

И вообще, как правило: тот, кто кричит, всегда не опасен. На глухой стене корчмы грачи сидят преспокойно, а меж тем духовой оркестр внутри наяривает так, что окна и двери ходуном ходят, и стоит кому-нибудь распахнуть дверь, как на улицу выплескивается оглушительный шум, от которого снег с карнизов осыпается. Потому что корчма — не только мирный уголок, даже если иной раз оттуда доносится устрашающий шум, но и место приятное, ведь здесь режут немало скота и птицы, и на задворках, в помойке иной раз попадаются отменные куски мяса.

Грачи знают, где находятся безопасные для ночлега деревья, к которым не прокрасться незамеченным человеку с его убийственной дубинкой. Знают они, который из филинов опасен, а который нет. Сычик Чувик, к примеру, может ухать поблизости сколько угодно, Торо и внимания на него не обратят; но если неподалеку от больших лесных массивов раздастся крик лесного филина Уха — мощного хищника, величиной с доброго гуся, — то грачи в ночной тишине замирают черными комочками, зная, что от филина, как и от всесильного Шуо, спасения нет. Мелькнет огромная бесшумная черная тень, выхватит из стаи одного грача и исчезнет так же незаметно, как и подкралась. Жертва погибает в тот же миг, потому что мощные когти филина за один прием способны прикончить даже дикого козленка. Такие ночи наводят ужас, сердчишки у грачей сжимаются от страха, но двигаться с места нельзя, потому что стая по ночам не летает, и даже если им всем суждено погибнуть, они все равно не стронутся с места. Таков закон, и он сильнее самой жизни, потому что без закона нет и вольной жизни. Без него вообще нет жизни. Грачи знают это и не нарушают закон, даже если за послушание им приходится платить жизнью. Та или иная птица может погибнуть, но стая должна жить.

Грачи разбираются в характере облаков, они улавливают направление ветра и приближение тумана. Они улавливают малейшие колебания воздуха, и — свети лучезарное солнце, блистай луна в безоблачном небе, но если грачиная стая, каркая, кружит, словно подгоняемая вихрем, — жди снега.

— Это Торо, я его знаю, — моргнул Мишка и повел ухом в сторону черной птицы.

— Кар-р… — ответил грач, — кар-р. — Но смотрел он при этом не на Мишку, а на аиста. Глаза его блеснули от удивления, грач взволнованно перепрыгнул с ветки на ветку, а затем опустился на колодезный сруб.

— Кар-р, — поклонился он. — Я тебя вижу, Келе, но стая не поверит мне, когда я скажу, что видел тебя здесь.

Келе шевельнул выздоровевшим крылом.

— Со мной приключилась беда, вот и пришлось тут остаться. Человек вылечил меня и приносит мне еду…

— Мне доводилось слышать о подобном, — прокаркал грач. — Вот только Вахур опасайся.

— Эта Вахур не такая, как другие.

Грач слушал, не переставая удивляться.

— Мои собратья решат, что я наглотался дурных ягод, — от них начинаешь говорить не то, что хочешь. Но я-то верю тебе, Длинноногий; так многое изменилось в этом мире с тех пор, как я впервые поднялся в воздух! Я верю тебе, но стая наша так и переполошится от удивления.

Вахур дружелюбно колотила хвостом по земле.

— Мудрый Торо, скоро кругом все станет бело?

— Мы предупредим вас, когда этого ожидать, — прокаркал грач и взмыл ввысь. Синим отливом блеснули перья, всего один-два взмаха крыльями, и он скрылся за деревьями.

— Этот старый грач все высмотрел тут, — кивнул головой Мишка. — У него даже мне есть чему поучиться. Теперь он расскажет стае обо всем, что видел, и к тому времени, как Большое Светило опять покажется здесь, ничего другого и слышно не будет, только карканье Торо. — Тут Мишка вдруг навострил уши. — Тебе ничего не чудится, Вахур?

У собаки уши тоже встали торчком.

— Копытко возвращается. Побегу навстречу… — и она умчалась прочь.

— Пожалуй, и я тоже пойду, — сказал Мишка.

Келе же вернулся на свое место в сарай, о чем можно только пожалеть, потому что аист лишился возможности увидеть несколько весьма занятных сцен.

Повозка тарахтела еще где-то далеко на дороге, но Вахур уже виляла хвостом в воротах, Мишка же занял позицию на том месте, где обычно останавливалась тележка, свернув во двор. Смородина сегодня быстро управился с делами — впрочем, и товара он с собою брал немного, — потому-то и возвратился домой раньше обычного.

Вахур встретила Смородину и Копытка приветственным лаем, а конь, завидев Мишку, горделивой, рысцой вбежал во двор. В этот момент и Берти вышел из кухни…