— Будто с тебя самого шкуру сдирают, — пробормотал он. — А тут еще этот запах… — И ослик брезгливо отряхнулся, почуяв, как в предрассветном морозном воздухе поплыл теплый запах крови.

Свет фонаря опять промелькнул у дверей сарая. Впереди шла Агнеш, неся тазик с кровью, а за ней Смородина и Берти тащили на носилках бездыханную поросячью тушу; шествие замыкали Пал Бенце и Вахур. Собака пребывала в таком возбуждении, что время от времени забегала в сугроб, подпрыгивала и лизала Палу руки.

— Как думаете, на сколько он потянет? — обернулась Агнеш к мужчинам, согнувшимся под тяжестью ноши.

— Килограммов на сто пятьдесят, как пить дать, — определил Берти.

— Такого справного, упитанного боровка мне этот год еще и не попадалось, — с одобрением заметил Пал Бенце, но похвала эта теперь была Чаву безразлична. С таким же бесчувствием отнесся он и к тому, что под ним развели огонь, осмолили ему брюхо и ко всем четырем ножкам привязали пучки соломы, чтобы опалить щетину.

Солома вспыхнула, золотистые отблески пламени весело заплясали по стене. В воздухе плыл запах паленой щетины и обгорелой кожицы, но держался он недолго, потому что мороз не терпит теплых запахов, а утро выдалось на редкость холодное.

Чав угодил из огня в воду, в крутой кипяток, получив сполна все, что причитается каждой свинье, которую кормят на убой.

— Готово дело! — сказал Пал Бенце, ласково похлопав поросячье брюхо. — Теперь не грех бы и подкрепиться, потому как силенка мне еще понадобится.

Разумеется, ему тотчас поднесли стаканчик палинки. Еще чуть погодя Чав повис на перекладине головой вниз, что, конечно, для здоровья не полезно, но теперь уже поросенку ничего не могло повредить.

Шум и возня во дворе стихли, неприятные запахи рассеялись, и Мишка успокоился. Он опять было задремал, когда аист, для тепла взобравшийся к ослику на спину, переступил с ноги на ногу.

— Филин Ух прилетел, — дал он знать Мишке.

— Ах, это ты, Ух, — повел ушами Мишка. — Надеюсь, ты принес добрые вести.

— Где их наберешься-то, добрых вестей! — филин поскреб когтями по балке. — Белый снег скрыл все на свете. Цин затаились, их и не услышишь, Чури тоже попрятались в соломе. Бруку не тронешь, ведь мы живем бок о бок и вместе птенцов высиживаем. Малое Светило дважды появлялось на небе с тех пор, как у меня еще и крошки во рту не было. А тут еще этот бедняга Чав… Слыхали, что с ним приключилось?

— Слыхали.

— Я иногда наведывался к нему, хотя с ним не очень-то и разговоришься: он все больше спал.

— Ух, — Мишка вскинул глаза на филина, — а ты знаешь, что под тем местом, где спал Чав, гнездится крыса Киз со своими детенышами?.. Если сейчас туда заглянешь, сам увидишь.

— Надо посмотреть, — заволновался филин. — Посмотрю, а потом обратно вернусь.

Филин выскользнул за дверь, взмыл в темное небо и на мгновение застыл над хлевом. Чав с вечера не стал есть отруби, и у его кормушки лакомились сейчас три молодые крысы. Глаза у филина загорелись от голода и от предвкушаемого удовольствия, и в следующий миг он камнем обрушился на самую большую из крыс. Раздался слабый писк, и Ух взлетел со своей добычей на крышу, где и позавтракал.

— Благодарю, — впорхнул он в сарай. — Киз попалась не из крупных, но все же мне удалось подкрепиться. Выходит, и этим я обязан Чаву.

— Не Чаву ты обязан, а мне, — недовольно заворочался Мишка. — И хватит толковать о нем, раз всем нам известно, что с ним случилось!

— Человек обязательно губит тех, кого сам же кормит, — филин принялся чистить перья, — вот и Келе я тоже предупреждал… человек убьет его и съест.

— А ну-ка сойди на сено, Келе, и там не замерзнешь, — Мишка возмущенно вскочил на ноги и решительно встряхнулся. — Неправда, Ух! Уж я-то знаю, меня тоже кормит человек, и Копытка, и Келе, и Му…

— Всему придет свое время… — негромко ухнул филин и с удовлетворением заметил, как вздрогнул при этом ослик.

— Придет, — кивнул Мишка. — Вот сейчас, к примеру, наступает пора всходить Большому Светилу, и если ты не поторопишься убраться подобру-поздорову, то скоро окажешься у всех на виду… Чури всей стаей увяжутся за тобой вслед, и Торо не поленятся разок-другой щелкнуть тебя по глупой башке.

Только тут филин заметил, что на востоке уже светает; он испугался, однако, не желая сносить нанесенное ему оскорбление, попытался было дать ослику отпор.

Но тут Келе зашелестел своими могучими крыльями.

— Довольно, наслушались мы тебя, Ух! Теперь ты нас послушай: человек убил Чава, а ты убил Киз!

— Это совсем другое дело!

— Вовсе не другое! Помочь хворому или попавшему в беду ты не умеешь, зато накликать зло — это по твоей части. Рассказывал про тебя один твой сородич, что с тех пор, как ты не признаешь Закона вольных птиц и зверей, будто ты ничем не брезгуешь и даже падалью питаешься.

— Келе верно говорит, — кивнул Мишка, — убирайся прочь, Ух.

Филин слетел с балки; видно было, как движутся его крылья, но что он хотел сказать — разобрать было нельзя. Потом он ухнул на весь сарай, так что Мишка чуть не подскочил с перепугу.

— Погодите, я еще вернусь и скажу вам, кому из вас когда черед дух испустить… ух-ух-уху-у!.. — и филин вылетел в дверь.

Приятели долгое время молчали, пытаясь оправиться от неприятных переживаний.

— Его ничем не корми, только дай напророчить зло, — шевельнулся наконец Мишка. — Без еды он может продержаться дольше, чем кто другой, а вот если некого ему будет стращать, тут он вмиг подохнет.

Келе переступал с ноги на ногу по сенной подстилке.

— Ты был прав, на сене не холодно. И еще я должен сказать тебе, Мишка, что я не боюсь человека.

— Бояться не надо, — задумчиво кивнул головой Мишка, — а вот быть осмотрительным не мешает…

За дверью сарая посветлело. Свет шел холодный, красноватый, и не удивительно, потому что и солнце сейчас вставало с промерзлой постели на далеких ледяных полях. Голоса во дворе звучали все громче, и беднягу Чава теперь не признала бы даже родная мать. Перед дверью на кухню весело дымила жестяная труба небольшого котла. Пал Бенце разделывал окорока, а Вахур взирала на него, как на святого: благоговейно и с упованием. И что уж тут греха таить, в этот момент собака начисто позабыла о своих приятелях, она глаз не сводила с перемазанных кровью рук мясника, ожидая, когда тот бросит ей подачку.

Обрезков ей перепало немало, и если поначалу она жадно подпрыгивала за каждым куском, то по мере того как наедалась, резвость ее все убывала, постепенно она делалась все неповоротливее; вот даже присела и о чем-то замечталась, а, как известно, такое приятное состояние души на тощий желудок никогда не бывает.

И когда во двор высыпали все обитатели птичников, Вахур уже дела не было до того, что утки взволнованно суетятся вокруг разделочного стола, норовя ухватить оброненные Палом Бенце обрезки: она наелась до отвала. Лишь для приличия чуть поворчав на уток, она отправилась в сарай к своим друзьям; ведь на сытый желудок и друзья

нам милее. Будь сейчас лето, можно было бы зарыть про запас косточку-другую, что поаппетитней, но в такой мороз об этом и думать не приходится. Снег лежал в полметра толщиной. Даже сияющий лик солнца излучал леденящий холод. А солнце как раз уже взошло. Оно помедлило, понежилось в своей снежной постели, но потом решило, что вставать все же придется, и, покраснев с досады, сбросило с себя пышную перину облаков и двинулось по белу свету.

Вахур лениво моргала, ослепленная яркими лучами солнца, и едва могла разглядеть в полумраке сарая своих приятелей. Ей показалось, что в сарае еще холоднее, чем снаружи, хотя солнце и не думало пригревать. Глубоко вздохнув, она плюхнулась на сено.

— Спите? — зевнула она.

— Спим, — недовольно пошевелился Мишка; он хотел было придраться к тому, что от собаки пахнет кровью, но сколько ни принюхивался, не мог учуять ничего, кроме слабого запаха дыма.

— А я, пожалуй, переела лишнего, — довольно посапывала Вахур. — Во дворе гораздо теплее, вышел бы ты погреться, Келе.