— Тетя Анжела сказала, что застрелила его ради меня и ради детей, которых он дал бы мне, и я осталась жить с этим. — Она подняла голову. — Но я понимаю теперь, почему она это сделала. Она сделала это, чтобы покончить с грехами мужчин в этой семье — ее отца и ее мужа… грехами против женщин… и несправедливостью по отношению ко всем их детям, белым и цветным… — Ее голос замер.

— Оюма? — выдохнула Симона.

— Он сводный брат тети Анжелы, гораздо моложе, конечно. Ее горничная была ей сводной сестрой и матерью Жана-Филиппа. И ее муж, маркиз, был его отцом.

«О Господи!» — думала Симона, но не могла вымолвить ни слова. У нее голова шла кругом.

После долгой паузы Мелодия сказала:

— Мать тети Анжелы умерла, когда она была еще ребенком, и мать Оюмы вырастила ее… — еще одна долгая пауза… — и меня.

Вспышка памяти. Симона увидела темное сморщенное лицо и темные любящие руки.

«Старая няня маман. И моя, когда я была совсем маленькая. Мать Оюмы. Невенчанная жена отца тети Анжелы. Латур сказал правду: Оюма — Роже. О Господи!»

Мелодия взглянула на Симону:

— Теперь ты знаешь, Симона. И больше мы не будем говорить об этом.

— Если это ваше желание, дорогая маман.

Мать встала и поставила пустой бокал на стол. Ничего больше не сказав, она вышла из салона.

Несколько минут спустя Симона снова легла в кровать и задула свечу, но никак не могла заснуть, думая о могиле в зарослях «Колдовства» и о мучительном подтверждении матерью истории, которую она не хотела принимать от Чичеро Латура. Для ее матери трагедия, происшедшая в далеком прошлом, еще до рождения Симоны, оставалась свежей раной, и это и смущало и причиняло страдания.

Симона почувствовала странную нелогичную связь с теми двумя, которых застала в старом особняке. Она подумала о белом мужчине, отце еще неродившегося ребенка Милу, — мужчине, который, если верить Латуру, сделал невероятное предложение выкупить ее и жениться на ней, об отказе Ариста продать ее. И Симону охватил гнев.

Впервые она попыталась представить себя на месте Милу и еще яснее увидела неупоминаемую язву, разъедающую креольское общество. «Маленький дом», которого боялась каждая женщина, был грехом не только против белой жены, но и против цветной любовницы. Это была истинная причина, почему Симона сопротивлялась браку. Она хотела, чтобы ее брак был скреплен взаимным обязательством. Но она принимала общество, в котором выросла, как само собой разумеющееся, думая, что восстает против него, избегая замужества.

Способна ли она на такие же грехи похоти и эксплуатации? В конце концов, она — Роже.

Нет, не похоть. Но она окружена рабами, которые подчиняются малейшему ее желанию. Ханна так предана ей. Первая прислуживает ей утром, последняя оставляет ее вечером, ближе к ней, чем любое другое человеческое существо. Симона вспомнила, как резко ответила ей сегодня, и пожалела о своем тоне. Эксплуатирует ли она Ханну?! «Я попрошу у нее прощения, подарю новое платье», — подумала Симона, чувствуя неловкость, потому что рядом с ней всегда будет кто-то вроде Ханны. Это часть плантаторской жизни.

Симона подумала о рабыне Ариста. Как ей удалось укрыться от Пикенза и его охотников? Где она сейчас? Она почти ребенок и беременна. Может быть, ей холодно и голодно, и она боится всех существ, населяющих старый дом, реальных и воображаемых.

Что случилось там? Как эта девочка спаслась? Симона не могла разрешить загадку и поняла, что не сможет заснуть, пока не узнает.

Луна поднялась еще выше и светила в ее окно. Дом был очень тих. Симона надеялась, что мать заснула. Она осторожно встала, надела юбку и жакет для верховой езды, спустилась по черной лестнице, неся в руках сапоги, одеяло, полотенце и кусок мыла. Симона взяла в кладовке буханку хлеба и немного сыра, затем села на задней галерее и обулась. Потом тихо прошла по аллее, сойдя с дорожки на траву, когда огибала дом, где спали слуги, и тихонько поговорила с собакой, издавшей вопросительное «уф?». В конюшне она встала на низенькую табуретку и оседлала лошадь.

Луна поднялась еще выше, белая и далекая. На ее фоне промелькнул силуэт совы. Симона осторожно вела лошадь по траве, избегая скрипучей дорожки. Лошадь как будто чувствовала настороженность Симоны и дергала ушами, вслушиваясь в произнесенные шепотом команды.

Разрушенный дом стоял и явно необитаемый в заросшем саду, залитом лунным светом. Симона спешилась и бросила поводья на приземистый сладкий мирт, задушенный стелющимися растениями. Она отвязала одеяло и отнесла его на галерею, раскатала на истертом кипарисовом полу, достала еду и полотенце. Покалывание в шее подсказало ей, что за ней наблюдают.

Симона тихо произнесла:

— Милу? С тобой все в порядке?

Она прислушалась, но услышала только тихий шелест, который могла произвести и крыса, привлеченная запахом сыра.

— Я принесла тебе еду, Милу. Не бойся. Я пришла одна.

Ответа не было, но впечатление Симоны, что она не одна, усилилось. Она не могла винить эту девушку за недоверие.

— Месье Пикенз и его друзья покинули плантацию. Ты, наверное, замерзла и проголодалась. Я принесла одеяло, полотенце и мыло, чтобы ты смогла вымыться.

Теперь она услышала почти молчаливое рыдание… как тогда на Бельфлере.

— О, мамзель!

Девушка, крадучись, вышла из тени, крошечная, промокшая насквозь фигурка, дрожащая от холода. С волос текла вода.

— Милу! — воскликнула Симона. — Что с тобой случилось?

— Я спряталась в бочке для дождевой воды, — сказала рыдающая девушка. — Я боялась вылезти. Собаки…

— Так вот как ты их сбила со следа, — тихо засмеялась Симона. — Ты умная девушка.

А крошки, которые Алекс и Орелия оставили белкам, без сомнения, помогли отвлечь собак.

— Вот, — сказала Симона, протягивая полотенце. — Вытрись и завернись в одеяло, пока не простудилась.

— Да, спасибо, мамзель.

Симона следила, как рабыня выскользнула из мокрой одежды и яростно растерлась насухо. В лунном свете ее темно-коричневая кожа светилась здоровьем, груди были твердыми и полными, беременность почти не видна. «Она прекрасна», — подумала Симона и вспомнила об Аристе, смотревшем на то, что сейчас видит она. Ей стало трудно дышать, как будто тяжесть навалилась ей на сердце.

Милу перестала тереть мокрые волосы — они встали вокруг ее лица черным ореолом — и нерешительно смотрела на Симону.

— Мамзель?

Симона осознала, что пристально разглядывает девушку.

— Я пыталась представить, почему месье Бруно хочет сохранить тебя для себя.

— О нет, мамзель! — сказала удивленная Милу. — Это господин Резаный хочет меня! Он настоящий дьявол, мамзель.

— Но ты сказала, что месье Бруно отказался продать тебя.

— Хозяин сказал, что не продаст меня северянину.

Симона коротко рассмеялась.

— Да, мамзель, — настойчиво продолжала Милу. — Хозяин ругает его, говорит, что не верит ему и не знает, что станет со мной, если он меня отпустит. Но мой мужчина — христианин, мамзель, хороший мужчина. — Ее темное лицо неожиданно так засияло, что у Симоны перехватило дыхание. — Он говорит, что никто: мужчина, женщина или ребенок — не должен быть рабом!

— Но он предложил купить тебя!

— Нет! Только мою свободу, — с достоинством сказала Милу. — Он говорил, что хочет жениться на мне по-настоящему и мечтает иметь нашего ребенка.

Симона неожиданно растрогалась. Эта девушка явно глубоко любит отца своего ребенка. Но опасности, ожидающие ее и Чичеро Латура до того, как она обретет свою свободу и мужчину, которого любит, почти непреодолимы.

Сердце Симоны как будто замерло, когда она услышала, что Милу бежала не от Ариста, а от Пикенза, и ее охватила паника. Если Арист не типичный плантатор, не такой человек, за какого она поклялась никогда не выходить замуж, она должна признать, что он заставляет ее пульс биться чаще, что ни один другой мужчина, которого она когда-либо встречала, не возбуждал в ней желания, и всего лишь прикосновением губ к виску во время танца.