Уже когда мы садились в двуколку, было видно, что волы проявляют какую-то нервозность. Смотрят друг на друга, перебирают ногами, мотают рогами, дрожат. Ну, сначала как-то двинулись, и вроде бы ничего. Доехали до угла школы, а там как раз поворот направо. Тарас стукнул хворостиной левого вола и говорит: «Цобэ!» А тот ничего не понимает, потому что он ведь не Цобэ, а Цоб. Но раз его стукнули, пытается толкнуть того, кто стоит от него слева, а слева от него как раз никого.

Тем временем Цобэ, услышав свое имя, пытается толкнуть стоящего справа… но справа опять-таки никого. Потянули они друг друга туда-сюда, поворота не получилось. Дмитро у Тараса хворостину выхватил, ты, Тарас, неправильно, говорит, управляешь: раз уж запрягли наоборот, значит, наоборот надо и говорить. Хочешь повернуть направо — говори: «Цоб!», хочешь налево — кричи «Цобэ!». Стукнул он опять Цоба по спине и говорит ему «Цоб!», считая, что тот теперь вправо будет толкаться. Цоб направо не идет и опять толкает влево того, кого слева нет. А Цобэ хотя и упирается, но сопротивления оказать не может: он привык, чтобы его толкали, а не тянули. В результате двуколка наша поворачивает не направо, а как раз налево, как и полагается при команде «Цоб!», но при этом делает оборот градусов на 360 с лишним. «От дурень! — рассердился Тарас. — Совсем скотину запутал! Дывысь як треба!» Стукнул он палкой Цобэ и сказал: «Цобэ»! Цобэ сначала подчинился, пошел вправо, а там никого, тогда нажал на Цоба, опять стали крутить налево. А направо — хоть так, хоть так — не идут.

Дмитро соскочил с двуколки, уперся в шею Цоба двумя руками. «Цобэ!» — говорит ему и маму-корову его поминает. А Цоб свое дело знает и имя. И знает, что не для того поставлен, чтобы толкаться вправо, а для того, чтобы толкаться влево. Цоб не выдержал, мотнул башкой и зацепил рогом на Дмитро телогрейку. Дмитро хотел его кулаком по морде, а Цоб развернулся и, чуть Цобэ с ног не свалив, пошел брать Дмитро на таран. Дмитро прыгнул в сторону, как кенгуру. Цоб хотел и дальше за ним гнаться, но тут его осилил Цобэ, и вся упряжка наша пошла направо. Волы двуколкой чей-то плетень зацепили и частично его свалили, причем свалили с треском, и треска этого сами же испугались, вовсе озверели и понеслись.

Мне повезло: я был среди тех, кто за борт вылетел сразу. Но другие еще держались. А волы бежали по хутору не хуже самых резвых лошадей. Бежали, шарахаясь то вправо, то влево. При этом снесли угол школьной завалинки, растоптали попавшего под ноги индюка, потом повернули и устремились прямо к колхозной конторе. Бухгалтер по фамилии Рыба, как раз вышедший на крыльцо, кинулся обратно и захлопнул за собой дверь. Но испугался он зря: у самого крыльца волы крутанули вправо, перевернули брошенную посреди дороги сенокосилку, протащили ее немного за собой, выскочили в степь и понеслись по ней зигзагами, разбрасывая в разные стороны пассажиров. Когда двуколка перевернулась, в ней уже никого, к счастью, не было. Волы, подняв тучу пыли, дотащили двуколку до скирды, в которую с ходу уперлись, и, не понимая, как развернуться, стали бодать солому рогами.

Тарас и Дмитро собрали раненых и ушибленных, а потом осторожно приблизились к волам. Те все еще проявляли признаки агрессивности, но наши переростки были переростки деревенские. Они в арифметике и грамматике разбирались не очень, но с животными управляться умели. Кое-как Цоба и Цобэ перепрягли — и, удивительное дело, те опять стали теми, кем и были до того: безропотной и покорной скотиной. Мы заняли свои места в двуколке, Тарас стукнул палкой Цоба и сказал ему: «Цоб!», а затем стукнул палкой Цобэ и сказал: «Цобэ!». Волы поняли, что порядок восстановлен, каждый на своем месте, каждый при своем имени, и пошли вперед, напрягая свои натертые шеи и мерно перебирая ногами.

После эксперимента с перепряжкой волов колхозное начальство их у нас отняло, решив, что мы не большие баре, можем в школу ходить и пешком. Семь километров туда, семь обратно — для городского мальчика расстояние серьезное.

Дорога была скучная, длинная и вилась как река, сначала вдоль баштана, где зрели арбузы, а потом втекала в поле, на котором только что скосили пшеницу. Мне не нравилось, что дорога виляет. Я покинул ее и пошел прямо через поле по колючей стерне, пиная попадавшиеся под ноги копны соломы. Пнул одну, пнул другую, а третья вдруг зашипела, как масло на сковороде, и из нее вывернулась черная спираль, которая, повернув ко мне маленькую головку с очень злобными глазками, высунула длинный язык и зашипела еще сильнее.

Я оцепенел, потом заорал на всю степь: «Мама!» — и кинулся бежать. Я бежал, стерня шелестела под ногами, мне казалось, что все змеи собрались, гонятся за мной и вот-вот догонят. Я кричал, у меня иссякали силы, кричать я не мог и не кричать не мог. Я бежал неизвестно куда очень долго, пока не свалился без сил. А когда свалился, то подумал, что вот они, змеи, все сейчас ко мне подползут и будут меня, маленького, несчастного, жалить и жалить, и я умру здесь мучительной смертью. Но у меня уже не было сил бояться, и я решил: пусть ползут, пусть жалят, только скорее.

Пока я ждал смерти, солнце опустилось к горизонту, большое, красное, предвещавшее по бабушкиным приметам ветреную погоду. Я понял, что, раз я не умер, надо вставать и идти. Но я не знал, куда именно. Степь да степь кругом, дороги не видно и ничего, кроме бесконечного ряда копен, ничего такого, что бы выделялось: ни дерева, ни дома, ни дыма. Я пошел за солнцем, а оно от меня уходило быстро и равнодушно. Оно опустилось за горизонт, и степь потемнела. Опять вернулся страх.

Я шел и ревел монотонно, как дождь. И было отчего. Городскому мальчику остаться одному ночью в степи — что может быть страшнее?

Я шел, ревел и вдруг заметил, что впереди, очень далеко, что-то как будто светится. Я прибавил шагу, потом побежал и в конце концов с диким ревом вбежал на колхозный ток, где возле горы намолоченного зерна несколько комбайнов почему-то стояли на месте и светили всеми своими фарами. Там же я увидел бригадирскую бидарку-двуколку и самого бригадира Пупика.

— Эй, малой! — закричал он, потрясенный моим появлением. — Звидкиля ж ты узявся?

Я ему сказал, что на меня напала змея. Он слушал меня с удивлением. А потом посадил рядом с собой в бидарку, и бригадирская кобыла Пулька резво понесла нас в сторону хутора.

Там уже был переполох, опрошены все вернувшиеся из школы ученики, но они ничего путного сказать не могли. Тетя Аня пыталась найти бригадира, чтобы организовать поиски, но не нашла, потому что бригадир был на току…

А потом был мой рассказ, как я шел, как змея выскочила, как завертелась, как зашипела. Я расписал ее самыми страшными словами, какие были в запасе. Пасть у змеи большая, язык длинный, глаза злые, сама черная, а над глазами такие вот страшные оранжевые кружочки.

— Кружочки? — переспросил Сева. — Оранжевые?

И они с Витей оба покатились со смеху. И долго еще смеялись, прежде чем объяснили, что эта змея была обыкновенным безобидным ужом. Чем я был очень смущен и разочарован. Теперь, когда все прошло, хотелось, чтобы змея была настоящая.

Но какая б она ни была, тетя Аня решила в школу меня больше не пускать, и на этом образование мое прервалось.

Колхоз наш был очень зажиточный. Колхозники держали некоторые по четыре коровы. У всех были свиньи, куры, гуси и утки. Обезжиренное после снятия сливок молоко «обрат» давали нам, а до нас выливали на землю. Когда тетя Аня пыталась им за обрат заплатить, они обижались: за такую дрянь деньги брать, все равно что за воду, стыдно. Хлеб ели только белый. На вопрос, едят ли они черный хлеб, отвечали, что они не свиньи.

Но осенью в районном селе Тахта сломалась мельница, и те, у кого не было больших запасов, скоро остались без муки. Кончилась мука и у нас. Не было больше хлеба и всего того, что умела выпекать и варить бабушка. Но была пшеница, из которой мы готовили некое варево. Бабушка называла его кутьей. Зерно, освобождая его от шелухи, толкли пестиком в ступе, потом варили. Местные жители, может быть, тоже ели кутью. Но у них было еще мясо, сало, молоко, сметана, масло и яйца. А у нас только кутья и ничего больше. Мы ели кутью всухомятку, и она уже не лезла в горло, когда я (о чем с гордостью потом вспоминал) догадался сыпать в ступу зерно мелкими горстями и толочь его до тех пор, пока оно не превращалось в очень грубую, но все же муку, из которой можно было выпекать что-то хлебоподобное. Конечно, такой способ производства был сродни добыванию огня путем трения, но делать было нечего, и мы все по очереди толкли зерно.