— Тэм очень легко объясняется с ними, — проговорила Мелисса, в отчаянии глядя на разложенные перед ней отрезы.

— О да, у него никогда не бывает трудностей, — подтвердила вдова. — А теперь, Сара, дорогая, скажи Мелиссе, какой цвет ей выбрать без всяких дальнейших колебаний.

— Розовый, какой выбрала я, — улыбнулась Сара. — Да, Мелисса, я настаиваю. Я видела, что тебе он тоже понравился, но ты не захотела об этом сказать. Он тебе идеально подойдет. Мистер Бриггс! — Она повысила голос, и бедняга мистер Бриггс, повернувшись, едва не потерял равновесие под тяжестью очередного отреза, на этот раз яблочно-зеленого, который он стаскивал с верхней полки. — Пожалуйста, заверните розовый шелк для мисс Мелиссы и отошлите его вместе с бледно-лиловым, который выбрали для мисс Черитон. Я передумала. Пришлите мне отрез вон того белого шелка, с легким золотым рисунком.

— Но, миледи, это ведь эмблема французского королевского дома! — вскричал озадаченный мистер Бриггс.

Сара рассмеялась:

— Никто не знает, что это такое, а я и не скажу. Я приглашу на обед нашего старого дорогого эмигранта, когда надену это платье в первый раз, и он будет в восторге.

Леди покинули магазин. Когда они подошли к экипажу, француз уже ушел.

Сара заметила его только мельком, немного позже, из окна экипажа по дороге к Доувертону: он сгонял возле памятника и с задумчивым видом читал надпись на постаменте.

— «Этот памятник, — читал лейтенант, — возведен жителями Доувертона в благодарность его величеству за устройство водопоя для лошадей, приезжающих на рынок…» — Он издал короткий смешок, а затем поднял глаза на памятник. — И в самом деле полный джентльмен! Эти англичане, — усмехнувшись, сказал себе месье Кадо, — не обезглавливают своих королей, по крайней мере сейчас. Они над ними смеются. — Он нахмурился, думая о том, что никто не смел смеяться над несчастным Луи XVI: тот не отвечал ни перед кем, кроме самого себя. Английский король отчитывается перед парламентом, а английское дворянство на протяжений веков помогало править палате общин, в отличие от французских аристократов, которые не имели слова в правительстве своей страны. Они только льстили человеку, стоящему у власти, и поэтому, когда он погибал, погибали вместе с ним. Но этого не объяснить англичанам. Они не слушали, как слушал он друзей его дяди-адвоката, когда они сидели за столом в маленьком доме в пригороде Парижа и говорили о Наполеоне и его изумительном твердом характере, сплотившем французов в одну нацию» в одну армию, готовую сражаться с врагами Франции…

Пожав плечами, лейтенант Кадо выкинул из головы короля Георга, вместе с его вареной бараниной и водопоем для лошадей, и пошел по Маркет-стрит. Вскоре он свернул на темную и узкую потайную дорожку, которая вела к дому мадам Джини, расположенному в самом низу улицы. Окна дома были плотно закрыты и занавешены тяжелыми портьерами: они открывались только вечером или ночью, когда его обитатели просыпались.

Кадо задумался над тем, что заставило прийти сюда сэра Темперли Бревитта Темперли в тот день, когда он случайно столкнулся с ним в тесном холле этого заведения.

— Ты ведь француз, не так ли? — спросил его сэр Темперли своим обычным надменным тоном. — Но ведь это заведение находится за пределами отведенной вам территории…

— Это касается английских офицеров, расквартированных в замке, монсеньор, но никак не французских, — спокойно ответил Филипп.

Баронет с подозрением уставился на него и, похоже, заподозрил его во лжи, но в это время вошла мадам, что-то тихо сказала ему, и он удалился вслед за ней вверх по лестнице.

Тогда лейтенант Кадо был удивлен аппетитом этого мужчины, но теперь поразился еще больше. Казалось, он, обладая всем, что может хотеть мужчина, в лице маленькой Мадонны, живущей в его доме в Темперли. Но истина заключается в том, что натура любого мужчины постоянно ищет удовлетворения и редко находит его. Дайте ему принцессу — и он захочет доярку; дайте ему доярку — и он будет горевать о своей потерянной принцессе. Может быть, лучше давать уроки танцев и французского языка этим английским леди и учить их мужчин фехтовать или, подобно Леконтре и его другу Фуке, вырезать модели корабликов из костей, подобранных на кухне замка?

За пять лет, проведенных в Англии, Филипп Кадо научился любить англичан, несмотря на то, что некоторые их привычки продолжали раздражать его, а такие английские мужчины, как огромный и неучтивый муж хрупкой леди Темперли, раздражали непомерно. Они разговаривали со своими женами так, словно находились посредине поля или обращались к глухим от рождения, а по своему опыту он знал, что английские леди совсем не глухие, а если их немного ободрить, то даже не немые.

А Сара тем временем ехала в экипаже по направлению к дому и не замечала вокруг ничего: в ушах ее звучал лишь голос лейтенанта Кадо, низкий и нежный. Он говорил ей о том, что платье ее должно быть белым с золотом или голубым, как у Мадонны.

Она разгадала тайный смысл его слов, и это льстило женщине, которая вышла замуж в семнадцать лет.

Она не могла не заметить выражения его красивого лица, подобного тому, какое было у маленького Джеймса, когда он хотел что-то выпросить у нее, или у Тэма, когда в годы юности он ухаживал за ней. Как давно это было, показалось ей в этот сверкающий день, и как быстро превратился ее муж в того громогласного, напыщенного и разглагольствующего Тэма, которого она знает сегодня…

В тот же день, в десять часов утра, Леконтре поднялся по расшатанным ступенькам главной башни замка, ведущим в казармы французских офицеров, и положил на стол Филиппа Кадо красивую шкатулку с моделью корабля.

— Вот, мой лейтенант! — произнес он, отступив немного в сторону и любуясь своим творением. — Взгляните на «Редутабль» — он так же совершенен и красив, как в тот день, когда вступил в свой последний бой с англичанами. Разве не поразительно, что это можно создать из горстки костей?

— И с помощью искусных умных пальцев, Гастон. — Филипп с нежностью посмотрел на взволнованного маленького мужчину. — Твой друг Фуке — подлинный художник. Но почему «Редутабль»? Уверен, что «Викторию» было бы легче продать.

— Я тоже это говорил. Я сказал Фуке: «Друг мой, мы хотим продать этот корабль. «Виктория» принесет нам больше, чем бедный старина «Редутабль».

— И что он на это ответил?

Леконтре пожал плечами:

— Сказал, что «Викторий» слишком много. Каждый, кто строил корабль, называл его «Викторией». Но Фуке сказал, что он француз и гордится этим, поэтому сделает французский линейный корабль и назовет его «Редутабль», в честь того, который затонул в море, сражаясь против англичан в Трафальгарской битве и с палубы которого был сделан выстрел, сразивший великого адмирала Нельсона. Это будет жест презрения, заявил Фуке, нашим захватчикам.

Филипп рассмеялся. Он не любил язвительного Фуке, но будто слышал его заносчивые слова, когда Леконтре рассказывал о нем.

— Это действительно жест! — согласился он, затем спросил, какие детали корабля делал Гастон, тот ответил, что не участвовал в создании модели.

— Я слишком неуклюж для такой тонкой работы, лейтенант. Я только нашел материал, а когда из костей были вырезаны детали, их отполировал. Я также нашел дерево для шкатулки — это было трудное дело, потому что английские крестьяне тоже вырезают из дерева разные поделки для продажи. И они завидуют тому, что наши деревянные изделия гораздо лучше, чем у них, так же как сплетенные из соломы или кружевные изделия, — а это ведь промысел, который они заимствовали у нас. Эта шкатулка очаровательна, не правда ли? Взгляните на вставки осмола внутри и батальную сцену на крышке!

— Фуке — настоящий художник, как я уже говорил. Но ведь здесь еще есть металл, и он похож на золото. Это чьи-то сережки? У кого ты их украл?

— У Джозефа Муджина, но я их не украл. Я купил у него эти серьги, а он запросил за них большие деньги. Я взял деньги взаймы — мне пришлось не только покупать серьги, но и платить золотых дел мастеру за то, чтобы он расплавил серьги и подготовил для нас металл, и все это обошлась мне примерно в пять фунтов.