Да, на практике все получилось несколько по-иному… Командующему пришлось заниматься множеством иных вещей. В том числе выслушивать унизительные разносы у кайзера, как вчера утром…

Замок Цецилиенхоф был построен по личному повелению Вильгельма в Новом саду Потсдама. Генералитет несколько не понял этой траты — свыше восьми миллионов рейхсмарок были совсем не лишними в преддверии большой войны (хотя не стоили и пятой части нового линкора), но воля кайзера — превыше всего. Саксонец Шульце-Наумбург создал элегантнейший ансамбль из кирпича и тёмного дуба — солидный и в лучших немецких традициях внушительный, но в то же время не подавляющий стороннего зрителя. Замок быстро получил поэтическое прозвание «дом тысячи дымов» из-за полусотни дымовых труб, ни одна из которых не была похожа на другую.

Цецилиенхоф стал резиденцией кронпринцессы Цецилии, в честь которой, собственно, и был назван. Это было место отдыха, размышлений и вообще разнообразной пасторали. Да и английский стиль с некоторых пор вышел из моды. Поэтому, когда кайзер пожелал именно здесь встретиться с начальником Генерального Штаба и генерал-квартирмейстером, означенные персоны впали в состояние стойкого недоумения и непонимания происходящего.

Несмотря на сугубо увеселительный характер, в Цецилиенхофе хватало и представительских помещений, неброско, но элегантно оформленных Паулем Людвигом Троостом. Тем не менее, Вильгельм Виктор Альберт Прусский принял своих генералов в Большом зале, огромном высоком — в два этажа — помещении с большими фронтальными окнами, украшенными кессонами.

Здесь, в окружении стен, обшитых панелями из благородных древесных пород в стиле «данцигского барокко», лучший штабной ум Германии Вильгельм Кёнен вновь задался вопросом — что они все здесь делают? И окончательно перестал понимать своего кайзера. Вильгельм Второй не предложил им сесть, уже немолодые генералы остались стоять, молча выслушивая упреки, которые кайзер обрушил на них с первых же минут встречи.

Он расхаживал перед крошечным строем из двух человек энергичными и одновременно чуть семенящими шагами, неосознанно пряча за бортом мундира — словно пытаясь защитить — левую, увечную руку. Германский правитель в мундире с многочисленным богатым бордом, с толстым жгутом аксельбанта и высоким стоячим воротом, был похож на большого раззолоченного жука. Он и говорил как жужжал — на любую тему, громко, резко, нетерпеливо, вдохновенно. Слова сливались в один поток, где каждая фраза по отдельности имела вполне определенный смысл, но все вместе они окатывали разум как вода камень — не оставляя следов. Восторженная толпа могла слушать такие речи часами, но здесь ее не было…

— Победа! Только полная победа, вот, что спасет Германию! — вещал кайзер, потрясая здоровой рукой, сжатой в кулак. — В ожидании новой кампании я требую от вас полной самоотверженности, полного самоотречения! В час, когда вражеский сапог уже занесен над порогом нашего дома, мы не можем позволить себе ни тени сомнений, ни секундной слабости! Где ваша немецкая воля к победе?

Эрик Людендорф сделал нервное движение, словно намереваясь сорвать Gross kreuz des Eisernen Kreuzes, вцепившийся острыми лучами как коготками в мундир чуть ниже воротника. На самом деле квартирмейстер конечно же лишь поправил его, но его невольный жест не ускользнул от внимания кайзера. Вильгельм подошел, почти подбежал к Людендорфу вплотную.

— Эрик, мой добрый Эрик, неужели эта награда, этот почетный знак доблести, тавро достойнейшего из достойных тяготит вас? — кончики кайзеровских усов, устремленные вертикально вверх, воинственно подрагивали в такт его отрывистым словам, идущим одно за другим с частотой пулеметной очереди. — Вы, славный и достойный Эрик, олицетворение истинно прусского духа, вы сомневаетесь? Говорите прямо, говорите откровенно — неужели вы сомневаетесь в нашей победе?! Это недопустимо, слышите? Совершенно недопустимо! Я знаю немецкого солдата! Я ел его хлеб! Я видел, как бледные городские парни становились бравыми, здоровыми, закаленными мужчинами! Весь мир потрясен их победами! Почти три десятка стран шли против нас, но мы сокрушили их всех! Трусы пугали меня этими нелепыми выдумками англичан, стращали дивизиями из-за океана — но они снова и снова разбиты! С новым оружием мы уничтожим всех, кто посмеет сопротивляться империи! И теперь вы хотите отнять у германской нации заслуженную ею победу?!

Кёнену крайне редко приходилось чувствовать себя униженным, и практически каждый раз это пренеприятнейшее чувство сопутствовало общению с кайзером Германии (яростно желающего быть германским кайзером, несмотря на глухое сопротивление королевств, герцогств и вольных городов). Более всего раздражало категорическое несоответствие статуса и возможностей упрямого монарха, все больше и больше утрачивавшего связь с реальностью, как некогда несчастный баварский король. Фактически, с семнадцатого года в стране действовала негласная военная диктатура, олицетворяемая триумвиратом — Кёнен, Гинденбург и Людендорф. Эти три человека разработали титаническую программу вооружения армии, создали Военное управление, поставившее под полный армейский контроль промышленность, провели Закон «О вспомогательной службе Отечеству» и дополнения к нему, мобилизовавшие в армию и на трудовую повинность фактически все мужское население страны без ограничения возраста. Невероятными усилиями им удалось остановить каток вражеского наступления, перечеркнув радужные планы Антанты закончить войну до осени восемнадцатого. Хотя население Германии уже открыто голодало, а армии не хватало алюминия, бронзы, легированных сталей, бензина, каучука, проще сказать — всего, невообразимые эрзацы, творимые все еще лучшими химиками мира, помогали хоть как-то удерживать ситуацию под контролем.

Но при всем этом, будучи одним из трех неофициальных правителей страны, он, первый из триумвирата, вынужден слушать пропагандистскую трескотню в стиле бульварной прессы, граничащие с бесцеремонной выволочкой. Пустая трата драгоценного времени, от которой никуда не деться, потому что будь ты хоть первым человеком в рейхе, но официальная власть принадлежит невысокому сухорукому человеку и по его желанию будь любезен явиться на зов и терпеливо слушать о том, что необходимо сплотиться, претерпевать и преодолевать во имя «civis germanus sum», Аттилы и господь знает чего еще.

Кёнена вновь перекосило, даже не столько от воспоминаний о собственно «беседе» с кайзером, сколько от мысли о том, что он предпринял после нее, приняв окончательное решение. Решение болезненное, тяжелое, даже опасное, но — он искренне надеялся на это — необходимое и своевременное.

Кёнен взглянул на сидевшего напротив Людендорфа. Генерал-квартирмейстер развернул «Франкфуртер Цайтунг», укрывшись за ней как за щитом. Кёнен против воли мрачно усмехнулся — выбор газеты показался ему символичным. Умеренная «ФЦ» с минувшего года, после осторожной критики тотальной милитаризации страны, считалась почти «неблагонадежной», балансируя на грани закрытия. Не то, что читать — просто взять ее в руки честному немецкому офицеру считалось в высшей степени непатриотично. А уж после принятия закона «О клевете»…

В дверь купе постучали, негромко, но уверенно. Пришедший в этот поздний час не просил о встрече, а сообщал о прибытии, поэтому почти сразу же дверь открылась и в помещение ступил молодой человек, больше всего похожий на довоенного банковского служащего. Не то, чтобы из руководства, но и несколько выше среднего уровня. Румяный, пухлощекий, хотя и с чрезмерно тонкими губами, всем своим видом излучающий оптимизм и веру в лучшее. Взгляд Кёнена, привычный к всевозможным мундирам и форменной одежде, споткнулся о вызывающе гражданский костюм с вязаным галстуком и краешком белоснежного платка, щегольски выглядывающего из кармана на груди.

— Добрый день, господа, — с этими словами молодой человек не спрашивая разрешения присел на диван, легким, почти незаметным движением аккуратно поддернув брюки. — В высшей степени рад нашей встрече. Вызывает сожаление лишь то, что она состоялась так поздно…


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: