Вновь прогремела пушка. Не считая этого звука все кругом дышало миром и покоем. Поодаль прошли два пехотных офицера, оба отдали честь своим авиационным коллегам. Прочертил небо еще один самолет, тренировочный — ослепительно красный «ящик», слишком медленный для теперешних боев. Рихтгофен запнулся и проводил его взглядом, кусая губы. Наверное, ему вспомнились времена, когда вызывающий триплан гонял врагов как метлой, заставляя бежать без боя целые эскадрильи.

— Я бы скорее умер чем сказал это тебе пару месяцев назад, — промолвил, наконец, он. — Но эти месяцы я провел в госпитале. Как и почему выжил — не знаю до сих пор. Там я увидел настоящий ад, не придуманный, а тот, что есть на самом деле. Преисподняя, Рудольф, это не смешные черти с котлами и вилами. Это когда бинты делаются из бумаги, а раненые по ночам дерутся из-за лекарств с черного рынка, потому что всех лечат одинаково — йодом. Ведь ничего другого нет, давно нет. Можно сказать, это была третья соломинка…

Шетцинг сорвал соломинку, прикусил ее, глядя в небо.

— И что теперь? — жестко спросил он, справившись с волнением, по крайней мере внешне. Теперь Рудольф был непроницаемо сдержан, только подрагивающие крылья носа выдавали бурю, терзавшую его душу.

— Я говорю тебе как летчик летчику, дружище, время рыцарства давно прошло. И время нашей славы прошло. Не лезь на рожон и сохрани себя для семьи, для матери…

— Не поминай ее, — резко оборвал его Шетцинг. — Ты много говорил, теперь скажу я.

Он помолчал, собираясь с мыслями.

— Я бы тоже скорее умер, чем сказал это пару месяцев назад, но приходится. Приходится сказать, что Манфред Рихтгофен, мой друг — трус. Да, трус! — бросил оскорбление Шетцинг, видя, как искажается лицо Барона. — Я никому не скажу об этом, но я теперь знаю, и ты знаешь, что ты — трус! Но меня ты трусом не сделаешь, я помню, что такое долг, честь и храбрость солдата!

Резким движением Рихтгофен наклонился, почти перевалился через подлокотник каталки, железной хваткой зацепил Шетцинга за воротник и притянул к себе.

— Когда ты будешь падать в разбитом самолете, — сказал, почти прошипел он прямо в лицо ошеломленному Рудольфу. — Когда у тебя из горла и живота будет хлестать на приборную доску твоя же кровь, черная кровь из порванной печени, тогда ты сможешь сказать мне, что такое трусость, и что такое смелость. Только тогда!

Он ослабил схватку и Шетцинг сбросил руку Барона.

— Может быть, такой день и наступит, — чеканя каждое слово сказал Рудольф. — Но я не превращусь в тебя, не стану таким же… Я не потеряю себя.

Он зашагал обратно, к своему самолету, не чувствуя под собой ног. Рудольф не оглядывался, высоко задрав подбородок он надеялся, что никто не видит навернувшихся на глаза слез. Шетцинг чувствовал себя так, словно кто-то вырезал ему частицу сердца.

— Посмотрим, — сказал ему в спину Рихтгофен, судорожно склонив голову, стискивая пальцами ободья колес. — Думаю, скоро ты меня очень хорошо поймешь.

Дэвид Ллойд Джордж перевернул еще один лист в объемистой картонной папке, сплошь исчерканной пометками, штампами и грозными предупреждениями в стиле «совершенно секретно». Папка содержала краткую сводку основных положений по грядущей операции «UR», до начала которой оставалось немногим более двух суток. Около ста страниц сводок, схематичных карт, расчетов и графиков — квинтэссенция крупнейшей военной акции в истории.

Премьер знал ее едва ли не наизусть, но все равно снова и снова стремился вникнуть в мельчайшие нюансы, предвидеть исход титанического столкновения сильнейших держав мира. Общий баланс сил и задачи противников на весеннюю кампанию девятнадцатого года были понятны и очевидны. В плюс Антанте следовало записать общий численный перевес, промышленную и финансовую мощь, а так же техническое превосходство. Теперь, с вступлением в полную силу американского союзника, немцы и их немногочисленные сателлиты окончательно оказались в однозначном и бесспорном меньшинстве. Как говаривал фельдмаршал Хейг, за немцев играет их великолепная промышленность, сильнейшая на континенте, а за Антанту — всего лишь весь остальной мир. Это было не совсем точно по форме, но в целом справедливо по сути.

И все же…

Полное спокойствие и абсолютная уверенность в исходе войны, которые премьер Британии демонстрировал миру, давно превратились из политической маски в часть его самого, но все же наедине, без свидетелей, он мог дать волю сомнениям — сомнениям в превосходстве, сомнениям в победе.

Ведь это были немцы, будь они прокляты.

Иногда Ллойд Джорджу казалось, что все удары Антанты, сколь бы мощны и страшны они не были, приходятся в подушку, набитую невесомым пухом — подается, но не порвешь, как ни старайся. Остается только боль, как будто кулак налетел на гранитную глыбу. Немцы терпели поражения, отходили, но не сдавались. По слухам от нейтралов и сведениям разведки, германцы давно уже голодали, армия исчерпала последние резервы призывников, к станкам вставали женщины и инвалиды. Однако, фронт и не думал рушиться, рейхсвер отступал, но держался, снова и снова возводя перед армадами союзников сплошную стену, ощетинившуюся штыками и стволами.

Грядущее наступление, страшно даже подумать какое по счету, снова планировалось под девизом безусловного превосходства Антанты, с решимостью окончательно разобраться с настырными и не в меру упорными бошами. Но предыдущие атаки так и не стали окончательными. Первый, второй, третий Ипр… Отборные стрелки мирного времени разорваны тяжелыми гаубицами, «армия Китченера» полегла за несколько страшных часов, танкисты сгорели между Бурлоном и Шельдой. Их больше нет. И теперь неофициальный повелитель Британии просто боялся, что все повторится вновь. Да, он искренне боялся, что вновь, несмотря на месяцы подготовки, немыслимое количество ресурсов, техники и людей будут брошены в топку чудовищной бойни, и… боши опять извернутся и превратят запланированный мат в технический гамбит.

Может быть, немцы знают какое-то колдовство, которое позволяет им делать снаряды из камней, а солдат из глины, как големов Бен Бецалеля? По всем мыслимым расчетам, у них еще полгода назад должны были кончиться запасы нефти, каучука, меди, алюминия, продовольствия, наконец, но противники в рогатых касках и не думали складывать оружие и разбредаться по голодным домам.

Разумом премьер понимал, что это не колдовство, а выскребаемые по углам крохи, своего рода «лебединая песня» Рейха, напрягающего мускулы всей державы в последнем запредельном усилии. Но беда заключалась в том, что если усилие позволит Германии выстоять под молотом «UR», то все жертвы четырех лет изматывающего противостояния можно считать бессмысленными. У Антанты больше нет сил для новых масштабных наступлений и нет времени для того, чтобы удушить противника блокадой, а значит — придется договариваться со злейшим врагом. Немцы многое потеряют, но останутся организованной и опасной силой, жаждущей реванша, а уж если они сохранят захваченное на Востоке, у так некстати и не вовремя павшей России…

Это категорически неприемлемо, ведь война должна была уничтожить Германию как сильнейшую державу континента, убить самого агрессивного соперника Британии и вернуть Европу к ее нормальному и естественному состоянию — непрерывному соперничеству государств, которых будет заботливо опекать и поддерживать Англия, следя, чтобы европейские дети не заигрались в политику и войну слишком сильно и безрассудно. Но пока по итогам прекратила свое существование Россия со своим легендарным «паровым катком» — еще дюжину лет назад козырная карта британской политики. А сокрушение Германии было столь же далеко как осенью четырнадцатого, когда Фриц, Ганс и Вильгельм колотили кованым сапогом в ворота французской столицы.

Будь проклята эта война, будь проклята Германия! Богопротивное государство, из глупого упрямства бросившее вызов единственно верному и справедливому мировому порядку, единственно достойному гегемону — Великобритании, первой державе мира! Им же предлагали союз! Но партнерству равных немцы предпочли безумное состязание стальных чудищ, пытаясь тягаться с флотом, которому вот уже сто лет не было соперников.