Черчилль бросил косой взгляд на объемистую папку с печатями и росписями, разумеется, закрытую. Без сомнения он понял, что в ней, оценил так же и то, что все бумаги заботливо убраны под серый картон. Губы его поджались, «бульдог» устремил взгляд на хозяина кабинета.

— Мы давно не виделись, мой друг, — светским тоном произнес Ллойд Джордж. — Признаться, я корю себя за то, что неотложные дела иногда заставляют меня забыть об узах дружбы.

— Да, понимаю, — хрипловато ответил Черчилль.

— Что с вашим здоровьем? — участливо поинтересовался премьер.

— Болел, — односложно ответил собеседник и, спохватившись, дополнил в том же официальном стиле. — Увы, мое здоровье несколько пошатнулось, но это преходяще.

— Надеюсь, ничего серьезного? — с искренней заботой спросил премьер.

— Слава богу, ничего. Было опасение, что это грипп, но оно не оправдалось.

— Я очень рад, грипп сейчас был бы весьма некстати.

Они обменялись понимающими взглядами. «Испанский» грипп продолжал собирать обильную жатву, не делая различия между странами, сословиями и прочими различиями, поражая равно и принцев, и нищих, преклонных стариков и младенцев в колыбелях. Страшна была даже не столько сама инфлюэнца, сколько ее многочисленные осложнения. Поговаривали, что эпидемия уже унесла жизней больше, чем потеряли все участники войны вместе взятые, но кто сейчас подсчитает — так ли это?..

— Ну что же, можно считать, что мы прошли неизбежный этап обмена любезностями, — без перехода сменил тон и тему Ллойд Джордж. — Полагаю, традиционную преамбулу относительно погоды и здоровья родственников мы опустим.

— Мудрое решение, — с легчайшей ноткой сарказма согласился Черчилль. — «Достоинство всякого дела в его краткости».

— Ах, Уинстон, Уинстон, — мягко укорил его собеседник. — Не следует так искажать цитаты. «Достоинство всякого дела в его завершении».

— Это не искажение, а творческое переосмысление, — парировал Черчилль. — Удел прогрессивного ума — умение обращать себе на пользу сокровища мировой словесности.

— Разумно, — одобрил премьер. — Весьма разумно и … хм… прогрессивно. Воистину, общение с вами само по себе есть благо. Однако, всему есть свое время. Наступило время перейти к сути дела, если, разумеется, вы не возражаете.

— Совершенно не возражаю, — согласился Черчилль.

Ллойд Джордж положил локти на подлокотники, сложив пальцы домиком и несколько секунд молча смотрел прямо в глаза собеседнику. Черчилль выдержал взгляд с достоинством, лишь слегка перебирая пальцами, все так же сложенными на животе.

Премьер слегка кивнул, словно выражая одобрение увиденному.

— Сэр Уинстон, я буду весьма краток. Вы приносите отчизне неоценимую пользу, пребывая на своем месте, в Комитете, — при этих словах на лице Черчилля болезненно дрогнул мускул, выражая волнение и недовольство, но премьер продолжил как ни в чем не бывало. — Тем не менее, мне кажется, что ваши таланты используются не самым полным и надлежащим образом.

Внешне «бульдог» не изменился ни на йоту, но обостренным чутьем премьер почувствовал, как Черчилль подобрался, обратившись в слух, жадно внемля каждому его слову.

— Да, совершенно ненадлежащим, — повторил Ллойд Джордж, внимательно наблюдая реакцию собеседника. — Увы, в вашей карьере наступил некоторый застой, вызванный операцией в Галлиполи и … событиями минувшего года. Но, мне думается, настало время изменить положение дел.

— И в какой же сфере, по вашему мнению, я мог бы использовать свои достоинства и таланты наиболее… исчерпывающе? — спросил Черчилль, осторожно подбирая каждое слово.

Ллойд Джордж выдержал паузу, наслаждаясь моментом. Начальственное глумление над тем, кто занимает более низкое положение на карьерной лестнице было ему совершенно чуждо, но у Леонарда Спенсера было такое мощное эго, питающее безумную отвагу, что премьер не удержался от искушения легка укоротить его театральной паузой. Диктатор молчал, а его гость тяжко страдал от надежды и неопределенности, старательно скрывая смятение чувств за маской спокойной вежливости.

— Как вы безусловно знаете, — деловым и сухим тоном продолжил премьер-министр. — До большого наступления осталось два дня. Генералитет категорически уверил меня, что на этот раз осечки не будет, и дни Рейха сочтены. Их уверенность радует, но с той же уверенностью они предрекали победы и ранее. Эта кампания будет очень тяжелой и крайне ответственной, при этом в ней война будут близко, как никогда ранее, идти рука об руку с политикой. К сожалению, я не могу сам присутствовать на передовой, наблюдая за происходящим собственными глазами. Но это ограничение преодолимо. Сэр Уинстон, я хочу и надеюсь, что вы будете моими глазами и ушами в последнем акте этой затянувшейся драмы. Я предлагаю вам стать моим представителем на континенте.

Секунду-другую Черчилль осмысливал сказанное, когда же до него окончательно дошел смысл предложения, мопс исчез, и на его месте возник разъяренный бульдог, с трудом сдерживающий злость.

— Иными словами, вы предлагаете мне стать ходячим телефонным аппаратом, — процедил он.

— Не совсем так, но в принципе, можно оценить вашу задачу и таким образом, это зависит от точки восприятия, — согласился премьер, взвешивая реакцию и слова гостя. Нельзя сказать, чтобы он считал Черчилля своим другом, по крайней мере в том смысле, который обычно вкладывают в это понятие рядовые люди, далекие от политики. Но относительно молодой и запредельно амбициозный политик импонировал диктатору своей энергией, готовностью бросить вызов испытаниям. И, что немаловажно, он был готов не только бросаться в авантюры, но и принять на себя груз ответственности и критики.

Если сейчас «бульдог» уйдет, что же, придется поставить крест еще на одном представителе старой аристократической касты. Личный представитель премьер-министра на фронте — это безусловно формальное понижение в сравнении с нынешней должностью председателя «танкового комитета». Однако, это понижение при правильно разыгранных картах может оказаться гораздо перспективнее в плане дальнейшего развития карьеры. Если сэр Уинстон этого не оценит, значит, в нем слишком силен голос чувств, заглушающий шепот разума, в таком возрасте это уже не лечится. Если же останется…

— Я согласен.

Черчилль сел прямо, словно проглотил линейку, глубокие морщины прорезали его лоб.

— Это прекрасно, мой друг, — одобрил его Ллойд Джордж. — Но мне кажется, что вы не совсем верно понимаете его суть.

Черчилль нахмурился еще больше, не понимая к чему клонит оппонент.

— Я читаю в ваших словах «Хорошо, я, так уж и быть, соглашусь», — промолвил премьер. — В то время как истине более соответствует «Я принимаю ваше щедрое предложение и постараюсь всемерно оправдать оказанное доверие». Так было бы правильнее.

— Если это шутка, то она приобрела дурной привкус, — отчеканил Черчилль, собираясь встать. Его губы подрагивали, с языка явно пытались сорваться слова из тех, что не учат на уроках риторики, но председатель комитета сдержал порыв. — Я уже слишком стар, чтобы учиться быть мальчиком на побегушках.

— Сядьте, Уинстон, — слова Ллойд Джорджа прозвучали как удар хлыста. — Сядьте и послушайте.

Он перевел дух, еще раз выстраивая в единую шеренгу все мысли, которые надлежало высказать в строгом и выверенном порядке.

— Друг мой, я всегда искренне уважал вас и ваши многочисленные достоинства. Ваше «каре тузов» безупречно, но вам не хватает одной малости, без которой этот набор становится лишь засаленными картонками. Вам не хватает осмотрительности и сдержанности. Вы слишком импульсивны, порывисты и авантюристичны. Эти качества пристали корсару, но не политику высокого уровня.

— Вы желаете преподать мне урок сдержанности? — осведомился Черчилль.

— Скорее, смирения.

— Я уже слишком стар для таких уроков, — недовольно отрезал «бульдог».

— Сам Господь учил нас усмирению мятежной души, — укоризненно заметил премьер. — Вы полагаете зазорным следовать Его завету? Что касается возраста… Мне пятьдесят шесть лет, это немало, но мне приходится учиться быть princeps`ом. Вам всего лишь сорок пять, неужели вы считаете недостойным себя небольшой урок во благо? Тем более, что вы смотрите на вещи под совершенно неверным углом.