Австралиец затаил дыхание, а Шейн начал рассовывать по кобурам свои «Смит-Вессоны», предпочтя им менее мощные «Уэбли». С каждым установленным на место револьвером его лицо все более отчетливо приобретало выражение растерянности и искренней обиды на мироздание. Беннетт прилагал немыслимые усилия, чтобы не рассмеяться в голос. Уместив последний ствол, Шейн в некоторой растерянности повернулся вправо-влево, затем неуверенно подпрыгнул на место, при каждом движении лязгая как Жестяной Древоруб. Лицо его окончательно обрело схожесть с лицом ребенка, которому вместо леденца подсунули кубик соли.

— Тяжело? — участливо спросил Мартин. Он давно, как только увидел заготовку, подумал о том, о чем напрочь забыл Шейн, охваченный энтузиазмом творца — каждый револьвер, даже без патронов, это почти два с половиной фунта, соответственно шесть револьверов потянут на все пятнадцать — ноша, в общем, посильная, но не для солдата, и так навьюченного подобно мулу. Но огнеметчика немало задела тогдашняя подколка американца, теперь пришло время вернуть шутку.

— Чтоб мне провалиться! — все с той же безмерно удивленной обидой возопил американец. — И тебе тоже, ну что стоило сказать словечко!

— Хе-хе, это тебе за «зажигалку», — сказал Беннетт.

— Ты злобный и мстительный, — сообщил ему Шейн, разрываясь между обидой и юмором происходящего. — Ядовитый, как ваши павианы!

— У нас нет павианов, не живут, — сказал Мартин, улыбаясь во весь рот. — Вот пауки — да, страшно ядовитые. Еще, говорят, в океане хватает всякой пакости, но на побережье я почти не бывал.

— Павиан, паук, один хрен! — зло ответил Шейн. — Ну что же теперь делать?

— Сними, — посоветовал Мартин.

— Ну уж нет, не для того делал! Можно сказать, впервые в жизни что-то сбацал честным трудом и своими руками.

— Хм… — техническая задача на удивление захватила бывшего австралийского инженера. — Оставь два, а в кобуры засунь гранаты. Как раз поместятся, если взять Миллса.

— А что, мысль, — Шейн поднял палец к потолку, захваченный красотой идеи. — И потом — раз — выхватил, дерг кольцом за карабин и бросил. Только вот сколько оставить…

Пока американец считал, какие соотношение револьверов и гранат будет для него подъемно, Мартин, нервно сглотнув, откинул крышку своего ящика и по одному предмету стал доставать содержимое.

Английский костюм огнеметчика образца восемнадцатого года в теории должен был бы неплохо защищать хозяина — хорошо выделанная кожа дополнительно пропитывалась каким-то огнеупорным составом. Говорили, что на испытаниях «Mk.18» поливали бензином, поджигали, и ему с этого ничего не случалось. Возможно, так оно и было, но в войсках костюм не любили (так же как и более ранний вариант из асбеста) и почти не использовали — плотная кожа в холод дубела и сковывала движения как та самая смирительная рубашка Шейна. В теплое время года костюм за считанные минуты превращался в душегубку — в самый раз выжаривать вшей.

Однако, в бытность свою санитаром, Мартин видел не только раненых в живот, но и огнеметчика, пострадавшего от собственного баллона. Вид несчастного, у которого ребра и позвоночник черными прутиками выступали сквозь оплавленную, сожженную плоть, на неделю лишил Мартина сна и заставил очень тщательно относиться к защите. Тем более, что в английских огнеметах использовали раствор желтого фосфора в сероуглероде, причем этот раствор разбавлялся большим количеством скипидара. На воздухе адское зелье через несколько секунд самопроизвольно воспламенялось. Это упрощало конструкцию, снижало бесцельные потери огнесмеси, но достаточно было малейшей пробоины в баллоне, чтобы оператор нажил себе очень большие проблемы. Попросту — сгорел заживо. Кроме того, в силу вполне понятных причин — вес и объем снаряжения — огнеметчик не мог подобно обычному пехотинцу легко и свободно ползать в складках местности и надевать дополнительную броню. Так что толстая жесткая кожа костюма обеспечивала хоть какую-то защиту от пуль и осколков на излете.

Если Шейн скрывал страх и нервозность за балагурством и обжорством, то Беннетт искал спокойствия в ритуале, тщательной подготовке, преувеличенном внимании к мелочам. В эти минуты для него не существовало ничего, кроме обряда облачения.

Прежде всего, Мартин переоделся, надев чистое белье, специально приберегаемое для такого случая. Затем последовали высокие сапоги, штаны объединенные с фартуком. Длинная куртка, похожая на укороченный плащ, с очень высоким воротником на дополнительной завязке. Кожа Мартина уже зудела и чесалась по всему телу, не столько от реального неудобства, сколько от его ожидания. Острый ядовитый запах кожи и пропитки щекотал ноздри, от него перешило в горле.

Огнеметчик натянул перчатки с длинными крагами, так же на ремнях, подпоясался широким брезентовым поясом с кобурой под маленький «браунинг», как мрачно шутили «служители огня» — оружие не столько для врага, сколько для себя, на крайний случай.

Оставался шлем-маска, похожий на противогаз, но без «свиного рыла» фильтра, зато с вертикальными вырезами на месте ушей, узкой прорезью напротив рта и петлей на затылке. Его Беннетт прицепил к поясу, на специальный крючок-карабин.

— Готовность! Готовность! — Боцман шел по проходу между «номерами» и колотил своей дубинкой, усаженной гвоздями, в хлипкие перегородки. Дубинка была знаменита — Боцман клялся, что убил ей ровно десять бошей, не смывая их мозги. — Все собираемся, грузовики поданы, бал ждет вас, девочки на выданье!

Тонкая струйка пота скользнула у Мартина между лопаток, губы чуть подрагивали, в груди было пусто и холодно.

— Не боись, дружище, я тебя прикрываю, как обычно, — Шейн ободряюще хлопнул его по затянутому кожей плечу. Пока Мартин облачался в костюм, «Бриллиант» нацепил патронташ, подвесил к ремню свое кинжальное шило, не забыл подсумок с гранатами и, наконец, закинул за спину «окопный» Винчестер М12. Почти невидимый за снаряжением и оружием, он еще раз подпрыгнул, покачался с ноги на ногу.

— Ты уж смотри получше… — горло у Мартина пересохло.

— Ага, — односложно отозвался Шейн, зрачки у него были расширены, «Бриллиант» сипло и часто втягивал воздух ртом, словно не мог дышать носом. — Ну, пошли, что ли?

Последние полмили до передовой Дрегер и сопровождавший его скаут прошли пешком, уже в полной темноте. Светомаскировка и так соблюдалась весьма строго, в эту же ночь — особенно. Лейтенант вспомнил драконовские меры последних дней, даже офицерам за болтовню в публичном месте относительно самого факта будущего наступления — трибунал и усечение звания, это как минимум. Оставалось надеяться, что все усилия не пропали даром и завтра их не встретит шквальный огонь.

Точнее, огонь то их встретит в любом случае, вопрос в том, насколько массированным и убийственным он будет. Чтобы это выяснить, лейтенант решил встретить очередную группу разведчиков и послушать последние новости напрямую, без посредников. Он слишком хорошо знал, как много может дать даже случайное слово, мимолетное наблюдение, которое самому разведчику неинтересно и забудется через час-другой.

«Мы идем в наступление», — подумал Уильям. — Завтра, ранним утром, мы идем в атаку, и дай бог, чтобы это оказалось последнее наступление войны…»

Ему очень хотелось домой, к родным.

Они миновали группу мрачных людей в прорезиненных плащах без знаков различия, столпившихся у чего-то наподобие игрушечной железной дороги, увенчанной вместо паровоза небольшой моделью аэроплана с вздернутыми крыльями. «Плащи» безуспешно делали вид, что ничего необычного не происходит, и вообще, глядеть тут не на что. Обострившийся слух лейтенанта выхватил сказанное с четким американским акцентом «Чертов «жук»… и еще двенадцать тысяч долларов на ветер…».

Когда лейтенант еще не был ни лейтенантом, ни даже Уильямом, он однажды спросил отца, бывшего боксера-тяжеловеса — что чувствует человек, готовый выйти на ринг? Пожилой боец с расплющенными в блин ушами и перебитым носом долго думал и наконец ответил, но совершенно не то, что ожидал услышать семилетний Уилли.