На обратном пути Берт, конечно, размышлял о том, мог ли один человек совершить все три убийства, иными словами, прослеживается ли здесь модель деятельности серийного убийцы. Обстоятельства во всех трех случаях были схожи. Очевидно, преступником двигали одни и те же мотивы. Возможно, они имели дело с весьма хитрым извращенцем, который не только не оставлял следов, но действовал вопреки статистике, согласно которой временные промежутки между убийствами должны сокращаться.

Жертвы были молоды — семнадцать, двадцать и восемнадцать лет. Блондинки с длинными волосами. Волосы у всех были срезаны, а также похищены нашейные украшения. Все погибли от ножевых ран. Каждую семь раз ударили ножом, что походило на какой-то злодейский ритуал. Посмертные фотографии запечатлели выражение крайнего изумления, застывшее на лицах убитых.

С самого начала расследования у Берта формировалось эмоциональное отношение к преступнику. Этот злодей, в отличие от прочих, определенно наводил на него ужас. Зловещая тень, опасность, таящаяся в каждом темном углу. Это было что-то новенькое. Ранее ни одному убийце не удавалось вызвать в нем страх.

Каждое убийство было ужасным, но серийные убийства — в сто раз ужаснее. Берт впервые столкнулся с делом такого рода. Он, конечно, изучал их, но надеялся, что на практике ему не придется узнать, что это такое. Он мог понять, если не простить, многих убийц. Ему доводилось расследовать преступления, совершенные на почве ревности, жадности, зависти, мести или желания скрыть другое преступление. Убийцы-насильники тоже проходили через его руки. Но серийный убийца был чем-то потусторонним. Берт не мог представить себе образ его мыслей, а именно это ему и предстояло делать в течение следующих нескольких недель. Он должен был проникнуть под кожу серийного убийцы, чтобы изловить его. Ему пришло в голову, что этот случай изменит его самого. Наверное, он станет более жестким и агрессивным.

Доехав до следующей стоянки, он вышел из машины, чтобы проветриться и размять ноги. Сразу за стоянкой начинался лес. Берт, сунув руки в карманы, погрузился в тенистый сумрак. Запах прелых листьев и поле рядом с лесом навевали воспоминания из детства. Берт родился на севере. Детство его прошло без радости, среди темноты и ненависти. Он не любил сюда возвращаться. Здесь он находился в состоянии постоянного напряжения. Руки в карманах пиджака судорожно сжимались в кулаки. Пошел дождь. Лицо его было мокро, но не от дождя, а от слез. Берт быстро пошел обратно.

Он терпеть не мог быть в поле в дождливую погоду. Несмотря на дождевик, одежда противно отсырела и отяжелела. Солома в междурядьях защищала обувь, не позволяя грязи налипать на подошвы, но руки мгновенно покрывались склизкой жижей. Другие тоже были не рады. Все приуныли. Никто не смеялся, не отпускал шуток. Работали тихо, сосредоточенно, надеясь, что не заявится хозяин. В дождь ягоды теряли аромат и даже цвет тускнел. Не иначе клубника была любимым лакомством бога солнца в Древней Греции, думал Натаниел.

Но как бы там ни было, работа приносила кое-какие деньги и нравилась ему больше, чем если бы он сидел за столом где-нибудь в офисе. Он любил движение. Он и думать мог лишь на ходу. Ветер в поле хорошо прочищал мозги.

Труд — это пот, как говаривал его покойный дедушка. Эта поговорка крепко врезалась в память Натаниела. При помощи таких аксиом старик объяснял себе и другим устройство мироздания, и это было едва ли не все, что он говорил. Натаниел в жизни не встречал подобных молчунов. Разговаривали дедовы руки. И ремень. А если ремня не было, то палка, деревянная ложка, вешалка или тяжелая цепь из мастерской — в ход шло все, что ближе лежало.

Всякий раз Натаниел давал себе слово не плакать, но всякий раз нарушал его, заливаясь горькими беспомощными слезами. А старик от этого лишь пуще свирепел. Но хуже боли было унижение. Натаниел до сих пор чувствовал во рту его вкус. Бабка не вмешивалась. Она безропотно принимала все, что ни делал ее муж, поскольку верила в его добродетель. А добродетель, как учила церковь, часто шла рука об руку с суровостью и даже жестокостью.

Обычно для наказания Натаниел должен был следовать за дедом в амбар позади дома. Амбар будто нарочно был поставлен на отшибе, чтобы никто не услышал, что там происходит.

Натаниел часто думал, знает ли бабка. Он все пытался прочитать это у нее в глазах, но она была женщиной внешне бесстрастной, сдержанной.

Труд — это пот. Порядок — половина успеха в жизни. Никогда не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня. Миром правит неблагодарность. Не выучишь сейчас — не выучишь никогда.

Из дедовых принципов можно было составить энциклопедию. Он не просто произносил их, он ожидал, что Натаниел станет им следовать. Иначе дед снимал ремень.

Яблоко от яблони…

Было больно.

— Получай!

Еще больнее.

Кожаный ремень жег кожу.

— Я не позволю тебе нас позорить!

Потом Натаниел долго лежал в пыльном сумраке сарая. Лео, их пес, в страхе забившийся в угол, выползал, лизал ему лицо и ложился рядом. Они лежали так часами, и никто не приходил поинтересоваться, что с ними. Лео тоже частенько пинали и били. У обоих была собачья жизнь.

Каро стояла перед зеркалом в ванной. Все говорили, что она тощая, а ей все казалось наоборот. Ей тяжело было носить свое тело. В зеркале она отражалась до пояса. На руках краснели свежие порезы и старые шрамы. В глазах блеснули слезы. Без него она чувствовала себя беспомощной. Вечная жертва, в основном собственного насилия.

— Я тебя откормлю, — говорил он, обнимая ее, — ты поправишься и будешь лучше себя чувствовать.

У него были сильные и большие руки. В его объятиях ей было спокойно, ничего не угрожало.

— Ты как ребенок, — бормотал он ей в ухо.

Ребенок. Вот уж чего ей не хотелось — так это снова стать ребенком.

На этот раз все было хорошо. Она походила на молодое животное, чья красота скрывалась под покровом внешней неловкости, угловатости, словно ожидая, пока он ее откроет. Он открывал ее постепенно, не торопясь. В ее глазах не было ответов. Только вопросы. Он был готов ответить на них. Как-нибудь потом. Он на все был готов ради нее. Благодаря ей он стал понемногу примиряться с собой и с миром. Это был долгий процесс, способный занять не менее половины жизни. Но коль скоро она была с ним, его это не пугало.

Невинность. Вот что было ей именем.

Сборщики клубники снова вышли в поле. Фермер оставил у обочины третий трейлер, первые два были уже загружены доверху. Девушка немногим старше меня тащила полный ящик ягод. Несмотря на тяжесть своего груза, она шла легко, будто танцуя. Никто из рабочих не поднял головы, чтобы взглянуть на нее, а ведь девушка была красивая, хоть и в бесформенном рабочем комбинезоне и мешковатой футболке. Из-под шарфа, скрывающего волосы от солнца, выбивалось несколько белокурых прядей.

Взглянув мельком на эту картину, я поехала дальше и повернула к дому матери.

Мельница одиноко парила в мареве полуденного жара, среди трепещущей его ауры. Я где-то читала, что на старых мельницах, как и в домах священников, обязательно водятся привидения. Это укрепляло во мне уверенность в том, что мы многого не знаем о мельнице, несмотря на все изыски моей матери.

У дома стоял брошенный посреди дороги автомобиль бабушки. Бабушка любила водить, но избегала парковаться в узких местах, чтобы потом при выезде не пятиться.

Я оставила свою машину рядом и вышла. Молли и Эдгар подскочили и стали, мурча, тереться о мои ноги. Они оба пошли за мной в дом, где меня встретила знакомая прохлада.

Бабушка сидела на террасе в тени зеленого зонта, отчего ее лицо казалось бледнее обычного. Как бы там ни было, для своих семидесяти пяти лет она выглядела потрясающе. Больше шестидесяти ей не давали.

Я чмокнула ее в подставленную мягкую щеку.

— Садись и рассказывай, — велела она, строго глядя мне в лицо.