Тем временем граф вернулся в столовую, куда явилось и остальное общество, которое, проводив его до дверей северных покоев и услышав крик Доротеи, поспешно разбежалось. Все стали приставать к графу с расспросами. Граф слегка потрунил над гостями по поводу их поспешного бегства и суеверной слабости. Этот разговор повел к интересному вопросу: может ли душа, расставшаяся с телом, посещать земную юдоль, и если может, то будет ли дух видимым для смертных? Барон, один из гостей графа, выражал мнение, что первое очень вероятно, а второе — возможно, и старался подкрепить свое мнение цитатами из авторитетных писателей древнего и нового времени. Граф же, наоборот, не разделял этого мнения. Завязался горячий спор. С обеих сторон приводились ловкие аргументы, но ни та, ни другая сторона не сдавалась. Действие этого разговора на слушателей было различное. Хотя на стороне графа было превосходство по части аргументации, у него оказалось значительно меньше сторонников; свойственная человеку склонность ко всему сверхъестественному, чудесному заставила большинство гостей держать сторону барона; и хотя на многие из положений графа не нашлось ответа, его противники склонны были думать, что это объясняется их личной неосведомленностью по такому ответственному предмету, а вовсе не тем, что не существует на свете аргументов, с помощью которых можно было бы разбить приведенные доводы.
Бланш, дочь графа, слушала, вся бледная от волнения, но насмешливый взгляд, брошенный на нее отцом, вызвал румянец смущения на ее щеках, и она старалась позабыть суеверные рассказы, слышанные ею еще в монастыре. Между тем горничная Бланш, Эмилия, с напряженным вниманием следила за спором, затрагивавшим такой интересный для нее вопрос; вспомнив призрак, виденный ею в спальне покойной маркизы, она почувствовала холодную дрожь по всему телу. Несколько раз она готова была рассказать то, что видела; но ее удерживало опасение сделать неприятность графу и самой очутиться в смешном положении. С тревожным нетерпением ожидая, чем кончится отважное предприятие Людовико, она решила поставить свое молчание в зависимость от этого исхода.
Наконец общество разошлось на ночь, и граф удалился в свою комнату; при воспоминании о только что виденных в собственном доме заброшенных унылых апартаментах его охватила грусть; внезапно он был пробужден из своих дум.
— Что это за музыка? — спросил он вдруг своего камердинера. — Кто это играет в такой поздний час?
Слуга ничего не отвечал; граф все слушал и наконец заметил:
— Это незаурядный музыкант, у него искусная рука. Кто это такой, Пьер?
— Ваше сиятельство… — колеблясь, начал слуга.
— Кто играет на этом инструменте? — повторил граф.
— Разве вашему сиятельству не известно?
— На что ты намекаешь? — строго спросил граф.
— Ни на что… решительно ни на что, ваше сиятельство… — отвечал покорно камердинер, — но только эта музыка частенько раздается в доме в полночь; вот я и думал, что ваше сиятельство уже слыхали ее раньше.
— Музыка в моем доме в полночь! Ах ты бедняга! Так, по-твоему, может быть, кто-нибудь и пляшет под эту музыку?
— Она не в самом замке, надо думать, ваше сиятельство; говорят, звуки несутся из лесу, хотя кажутся такими близкими; но ведь духи могут делать все что им угодно!
— Ах, бедняга! — повторил граф. — Я вижу, и ты такой же глупый, как и все остальные слуги; завтра ты убедишься в своем смешном заблуждении. Однако слушай! Что это за голос?
— Ах, ваше сиятельство, этот голос часто слышится вместе с музыкой.
— Часто! Скажи, пожалуйста, как часто? Голос превосходный!
— В сущности, ваше сиятельство, сам-то я слыхал его не больше двух-трех раз; но другие люди, здешние старожилы, довольно-таки часто слыхали этот голос.
— Какая дивная высокая нота! — воскликнул граф с восхищением знатока, продолжая слушать. — А теперь какая каденца! Право, точно неземная музыка.
— Как раз это же самое и другие говорят, ваше сиятельство, — поддакнул слуга, — дескать, не простому смертному принадлежит этот голос, и если дозволено мне выразить свое мнение…
— Тише! — остановил его граф и стал опять прислушиваться, пока не умолкла мелодия.
— Какая странность, — молвил он задумчиво, отходя от окна. — Закрой окна, Пьер!
Пьер повиновался, и после этого граф отпустил его; но он не скоро отделался от впечатления музыки; еще долго звучала в его воображении тающая мелодия, между тем как мыслями его овладевали недоумение и тревога.
Между тем Людовико в своем одиночном заключении слышал временами слабое эхо хлопающих дверей, когда домочадцы расходились по своим спальням; наконец на больших часах в сенях пробило двенадцать ударов.
— Ого, уже полночь! — сказал он про себя и окинул подозрительным взглядом всю просторную комнату.
Огонь в комнате почти совсем угас; до сих пор все внимание Людовико было поглощено чтением, и он забыл о нем. Но тут он подложил еще дров, не потому, что чувствовал холод, хотя ночь была бурная, но потому, что становилось жутко и неуютно. Снова поправив лампу, он налил себе стакан вина, ближе придвинулся к трещавшему огню, стараясь оставаться глухим к ветру, печально завывавшему на дворе, и отрешиться от меланхолии, постепенно овладевавшей его помыслами. Снова принялся он за книгу. Эту книгу ему одолжила Доротея, а та когда-то подобрала ее в темном уголке библиотеки покойного маркиза; раскрыв ее, она увидала, о каких чудесах там говорится, и поэтому тщательно сберегала ее у себя в комнате: книга была в таком виде, что это давало ей право оставить ее себе. В сыром углу, куда она завалилась, переплет ее заплесневел и съежился, листы были в пятнах, так что местами трудно было разобрать буквы. Фантастические творения провансальских писателей, заимствованные из арабских легенд, занесенных сарацинами из Испании, или повествования о рыцарских подвигах крестоносцев, которых трубадуры сопровождали на Восток, всегда были увлекательны и заключали в себе много чудесного. Немудрено, что Доротея и Людовико прельстились этими вымыслами; в прежние века они неудержимо пленяли воображение народное. Впрочем, некоторые из рассказов, помещенных в книге, лежавшей перед Людовико, отличались очень незатейливым содержанием; в них не было ни хитроумных вымыслов, ни поразительных героев, какие обыкновенно встречались в повестях XII столетия; такого же свойства был один из рассказов, попавшийся ему на глаза. В оригинале он отличался очень пространным изложением, но мы передадим его вкратце. Читатель убедится, что рассказ проникнут суеверным духом того времени.
Жил-был однажды в провинции Бретани один благородный барон, известный своим богатством и гостеприимством. Замок его посещался дамами очаровательной красоты и толпою благородных рыцарей. Слава о том, какую честь он воздавал рыцарским подвигам, проникла далеко, и храбрецы даже из дальних стран стекались к нему, чтобы попасть в число его гостей; двор его был великолепнее, чем у других князей и принцев. Восемь менестрелей состояли на его службе и пели под аккомпанемент арф романтические песни на сюжеты, заимствованные у арабов, или воспевали приключения рыцарей в крестовых походах или же воинственные подвиги самого барона, их повелителя, в то время как барон, окруженный рыцарями и дамами, пировал в большом зале своего замка, где на дорогих ковровых обоях, украшавших стены, были изображены подвиги его предков, а на расписных окнах красовались рыцарские гербы. Пышные знамена, развевавшиеся на башнях, великолепные балдахины, обилие золота и серебра, сверкавшего на буфетах, многочисленные блюда, покрывавшие столы, бесчисленные слуги в роскошных ливреях, рыцарский вид и изящные наряды гостей — все это, вместе взятое, составляло такую великолепную картину, какой мы уже не можем надеяться увидеть в наши дни упадка.
Рассказывали, что с бароном случилось следующее приключение. Однажды после банкета, удалившись поздно в свою спальню и отпустив прислугу, он был удивлен появлением какого-то незнакомца благородной наружности, но со скорбным, мрачным лицом. Предположив, что незнакомец заранее спрятался в его апартаментах, так как казалось невозможным, чтобы он мог пробраться через переднюю, не замеченный пажами, которые непременно помешали бы ему беспокоить их господина, барон громко позвал своих людей и, обнажив меч, который еще не успел снять с себя, встал в оборонительную позу. Незнакомец, тихо подходя к нему, стал уверять, что барону нечего бояться, что он пришел не с враждебными намерениями, но для того, чтобы сообщить страшную тайну, которую ему необходимо узнать.
Барон, успокоенный благородным обхождением незнакомца, пристально оглядел его, вложив меч в ножны, и попросил его объяснить, каким образом он пробрался в его спальню и какова цель его прихода.
Не отвечая ни на один из этих вопросов, незнакомец объявил, что пока он не может дать никаких разъяснений, но что если барон последует за ним на опушку леса, лежащего на небольшом расстоянии от стен замка, то он сообщит ему нечто очень, очень важное.
Слова эти опять встревожили барона; ему не верилось, чтобы чужой человек намеревался заманить его ночью в уединенное место, не питая замысла лишить его жизни; он отказался идти, заметив в то же время, что если б намерения незнакомца были честные, он не стал бы так настойчиво скрывать цель своего посещения.
С этими словами он еще внимательнее начал оглядывать незнакомца, но не заметил ни перемены в его лице, ни других каких-либо признаков злого умысла.
Одет он был в рыцарские доспехи, отличался статным ростом и благовоспитанным обращением. И при всем том он отказывался открыть причину своего прихода, пока барон не выйдет на опушку леса. Между тем его намеки, касающиеся тайны, которую он желает открыть, возбудили в бароне такое сильное, такое жгучее любопытство, что он наконец согласился на требование незнакомца, но на известных условиях.
— Господин рыцарь, — сказал он ему, — я пойду с вами в лес, но только возьму с собой четверых людей — они будут свидетелями нашей беседы.
На это рыцарь, однако, не согласился.
— То, что я намерен разоблачить, предназначено для вас одного. На свете есть только три лица, которым известна эта тайна: она близко касается вашего дома, но сейчас я еще не могу этого объяснить. Впоследствии вы припомните эту ночь или с благодарностью, или с раскаянием — смотря по тому, как поступите в настоящую минуту. Если желаете благоденствовать в будущем — следуйте за мной. Ручаюсь вам честью рыцаря, с вами не случится ничего дурного. Если же вы хотите бросить вызов своей судьбе, то оставайтесь здесь, в своей спальне, а я удалюсь, как пришел.
— Господин рыцарь, — возразил барон, — как возможно, чтобы мое счастье в будущем зависело от моего теперешнего поступка?
— Пока я не могу этого объяснить, — молвил незнакомец, — я уже сказал все, что мог. Становится поздно; если хотите пойти со мною, надо решаться поскорее…
Барон задумался; взглянув на рыцаря, он заметил, что лицо его приняло необыкновенно торжественное выражение…