Еще до того, как девочка выросла из своих помочей, пророчество нимфы относительно ее нежной матери осуществилось; она занемогла и умерла так внезапно, что даже не имела достаточно времени позаботиться о мускатном орехе и уж совсем не могла распорядиться этим подарком для пользы маленькой Матильды, как наказывала ей ее покровительница. Зигфрид же, по несчастью, находился на турнире в Аугсбурге. И в то самое время, когда в его доме совершалось ужасное горе, он с весельем в сердце возвращался домой, празднуя свою победу и радуясь почетному призу, который он получил из рук самого императора Фредерика. Как только карлик на смотровой башне увидел приближающийся эскорт своего господина, он, по обыкновению, затрубил в свой горн, извещая население замка о прибытии доблестного рыцаря; но сейчас голос его горна не звучал, как прежде, светло и весело, подобно утреннему лучу, он был мрачен и тускл, как завывание осеннего ветра. От звука печального горна заныло сердце у рыцаря, потемнела душа, словно туча навалилась на грудь, застя солнце дурными предчувствиями. Тяжко вздохнул он: «О, как больно мне слышать эти скорбные звуки, словно крик воронья, провозвестников смерти. Хансель, Хансель, не мучь мое сердце напрасно!» Онемело войско рыцаря, нахмурились лица. Наконец взял один из них слово: «Видел, с левой руки черный ворон над нами кружил, знак дурной! Да помогут нам небеса!» И тогда дал рыцарь шпоры коню; и галопом помчалось по вересковой пустоши войско его, только искры летели из-под копыт. Подъемный мост был опущен, ворота открыты. Бросил Зигфрид нетерпеливый взгляд во двор замка и увидел перед дверями дома зажженный фонарь, траурное полотнище и плачущих людей. Они только что положили Матильду на похоронные дроги; у ее головы сидели две старшие дочери, закутанные в траурный креп, и, низко опустив головы, проливали потоки слез над телом своей матери. Самая юная сидела у ног; она была еще так мала, что не могла чувствовать тяжести своей утраты; она с детской непосредственностью вынимала из гроба цветок за цветком, которые устилали тело усопшей, и обрывала им лепестки. Ноги Зигфрида подкосились, крепкое тело его не выдержало вида своего несчастья, он рухнул на землю и громко зарыдал, потом подполз к охладевшей жене своей и принялся дрожащими губами покрывать ее лице поцелуями. Долго он увлажнял горькими слезами прах возлюбленной жены своей, долго прижимался к хладному телу, стараясь согреть его горячим своим дыханием, но всякому безумству рано или поздно приходит конец; поднялся он на ноги, облачился в траурные одежды, натянул шляпу на глаза и, предавшись размышлениям о своем несчастии, занял место у похоронных дрог.

Давно было замечено некоторыми великими умами, что наиболее бурные чувства в то же время являются и наиболее короткими по своей продолжительности. Минули недели, неспешно потекли друг за другом месяцы, и рыцарь, дотоле с рыданиями припадавший к могиле любимой жены, почувствовал, что бремя скорби становится все легче; за короткое время он совсем оправился от постигшего его несчастья и стал лелеять в глубине души желание восполнить свою потерю. Жребий его выбора пал на одну сумасбродную красотку, полную противоположность благородной Матильде. И вскоре сложившийся уклад жизни всего дома принял иную форму. Новую госпожу восхищали пышность и блеск; ее запросы и траты не знали границ; каждый день новые платья, роскошные пиры и званые обеды, вечеринки, пирушки и так без конца. В этом она знала толк, умела себя показать, умела приструнить прислугу; ее плодородное чрево наводнило дом многочисленным потомством. Дочери от первого брака не принимались ею во внимание и очень скоро были удалены с ее глаз и из мыслей. Старших она отправила в католический пансион в Германии, а младшую задвинула в дальний конец дома, в какой-то угол, где никогда не бывала и потому не могла ее видеть, поручив следить за девочкой старой няньке. Хозяйством же заниматься она была совсем неспособна и не расположена, хотя деньги ей требовались, и с каждым годом все больше, так как росли прихоти и капризы. Доходы семьи, зависящие только от удачливости Зигфрида в его походах стали несоизмеримы с ее расточительством, и Зигфрид был вынужден воспользоваться своей аристократической привилегией в полной мере. Но и эти крайние меры не могли удовлетворить алчность его супруги, поэтому ей иногда, а с каждым годом все чаще, приходилось забираться в сундуки своей предшественницы. Найденные дорогие одежды и богатые ткани, над которыми столько слез проливала когда-то Матильда, теперь обменивались новой хозяйкой на более дешевые с выплатой разницы или же закладывались еврею. Случилось однажды в домашнем хозяйстве великая нужда, весь дом был перевернут вверх дном в поисках денег и дорогих вещей, которые можно было продать или заложить; все сундуки были выпотрошены, все ящики и ящички перевернуты. Тогда вздумалось госпоже поискать там, куда заглядывать ей еще не доводилось, — в тех углах и пыльных комнатках, где обитала бедная маленькая сиротка. Среди старого полуразрушенного хлама она натолкнулась на запертый ящичек в ветхом, скрипучем секретере. К великой радости, среди бумаг и мелких ненужных предметов попался ей на глаза ларец, бережно хранимый для своих дочерей покойной Матильдой. Алчные глаза хищницы пожирали поблескивающие кольца, усыпанные брильянтами, серьги, браслеты, ожерелья, медальоны и россыпи мелких безделушек. Тут же она принялась составлять список всего содержимого, разглядывая предмет за предметом и подсчитывая в уме, сколько можно выручить денег за всю эту гору драгоценностей неожиданно свалившегося на нее наследства. В ларце она нашла и фальшивый орех, который вначале приняла за футляр от какой-нибудь дорогой вещицы, и попыталась отвернуть верхнюю половинку ореха, но дерево от сырости разбухло и не поддавалось, тогда она покачала его в руке и, найдя его слишком легким, швырнула в окно, словно какой-нибудь никчемный хлам.

Юная Матильда в это время играла на лужайке прямо под окном. Завидя катящийся шарик, она с пылом детского нетерпения завладела новой для себя игрушкой; ничуть не меньше обрадовалась она безыскусной находке, чем драгоценностям — ее приемная мать. Игрушка забавляла ее несколько дней; она была так увлечена ею, что даже не выпускала ее из рук. Однажды случилась сильная жара, и нянька отвела девочку в прохладу тенистой расселины; наигравшись любимым шариком, Матильда попросила у нее сладкого кекса; но кормилица, как назло, на этот раз забыла положить его в корзину и, чтобы не возвращаться назад и не тащиться по такой жаре, рассудила набрать в лесу для девочки горсть ежевики и с тем и ушла в лес; а Матильда, оставшись одна, принялась подбрасывать свой шарик, бегая за ним и роняя его на землю. Случайно она подкинула его сильнее обычного, и орех, упав в воду, обрызгал ее; и тут перед нею, словно по волшебству, появилась женщина — светлая, подобно утреннему рассвету, прекрасная, как ангел, и нежная, словно лепесток лилии. От неожиданности девочка задрожала: ей показалось, будто это ее приемная мать, от которой она ничего хорошего не видела, кроме побоев и криков. Но нимфа заговорила с ней настолько ласково, что девочка сразу же успокоилась. «Не бойся, мое дитя, я твоя крестная, подойди ко мне; взгляни, вот твоя игрушка, я принесла тебе ее». Вид любимой игрушки соблазнил девочку, и она доверчиво подошла к женщине. Нимфа подняла ее на руки, нежно прижала к своей груди, поцеловала в лоб и оросила ее лицо слезами. «Бедная сиротка, — сказала она. — Я обещала твоей матери любить и заботиться о тебе, и я сдержу свое слово. Приходи к своей крестной почаще, я буду рассказывать тебе сказки, каких ты еще не слышала. Ты всегда найдешь меня здесь, стоит только тебе бросить камешек в воду. Береги этот орешек, никогда не играй с ним, чтобы не потерять: наступит время — и он поможет тебе. Когда ты вырастешь и станешь постарше, я расскажу тебе о нем удивительные истории, а сейчас ты все равно не поймешь меня». На прощание она дала девочке материнский совет, подходящий ее нежному возрасту, и превыше всего заповедала хранить тайну; и когда кормилица возвратилась, ее уже не было.