В этот момент кто-то, одетый в широкий дорожный плащ и в маске, тронул ее плечо. Поспешность, с какою Маддалена накинула вуаль, не спасла ее — незнакомец успел разглядеть лицо.

— Вы — дочь флорентийца Джакопо, — голос его звучал глухо.

— Я вас не знаю. Кто вы? — Маддалена попыталась уйти.

— Стойте! — мужчина держал ее локоть. — Только безумный может стремиться навстречу своей гибели. Псы смерти рыщут вокруг, и горе тем флорентийцам, которые встретятся им на пути. Медлить нельзя — вам надо бежать из города. Идемте со мной.

Девушка молчала, но больше не пыталась оставить незнакомца. Причин доверять ему не было, как не было и причин его опасаться. Она стояла в нерешительности.

Между тем во дворце произошли перемены. Ворота его распахнулись и выпустили несколько человек. Сверкая доспехами, они двинулись вверх по улице, на противоположном конце которой стояли Маддалена и ее спутник.

— Пойдемте, нас могут заметить, — незнакомец спешил, но в этот момент силы покинули бедную изгнанницу. После недолгих колебаний мужчина взял на руки ее бесчувственное тело и быстро зашагал по неровной кладке одного из проулков, ведших из города. Стоило им войти в него, стал отчетливо слышен разговор тех, кто недавно оставил замок Ланфранчи. Глухие стены отражали уличный шум.

— А теперь к старикашке Джакопо! — голос звучал резко и немного крикливо.

— Если он так нужен вам, — отозвался другой, — забирайте его и делите между собой его мясо и кости, а мне оставьте милые моему сердцу сундуки.

— Сундуки! — прервал его третий. — Пусть дьявол заберет его золото и его самого в придачу. Мне доставит радость единственная вещь в его доме…

— О чем это ты толкуешь?! — новый голос был груб и надменен.

— Есть у старика в шкатулке один маленький приятный камешек, такой, что сияет даже сквозь стены…

— Советую господину ювелиру заткнуть свою пасть! — сказал или, вернее, прорычал тот же грубый голос, и хриплый смех пьяной компании ответствовал ему.

— Смейтесь, олухи, смейтесь, а камешек все равно достанется мне — я не посмотрю, что она — флорентийка!

— Полегче, — обладатель грубого голоса вновь оборвал спорящих. — Девушка будет моей, я поклялся в том своей шпагой. Тот, кто заставит меня нарушить клятву, должен будет сломать мой клинок.

Постепенно шум голосов утих вдали. Гнетущая тишина повисла над беглецами. Спеша, пробирались незнакомец и приникшая к его плечу Маддалена среди мрачных развалин. Еще несколько шагов, и перед ними раскинулось огромное поле, где уже собралось немало бежавших флорентийцев. Среди них было несколько женщин в наспех наброшенных одеждах, некоторые из них держали на руках плачущих детей. Слезы и рыдания усугубляли открывшуюся картину страданий. Маддалену посадили на смирного пони, и небольшой отряд приготовился выступать. Рядом с Маддаленой, поддерживая ее в седле, скакал на вороном жеребце ее провожатый. Вооруженные мужчины охраняли ехавших в центре женщин. Отряд быстрой рысью устремился прочь от города. Старая заброшенная дорога, которую выбрали беглецы, серою змеею извивалась вдоль берега реки Арно. Быстрая езда, движение привели Маддалену в чувство.

— Отец! Где мой отец? — были первые ее слова.

— Не бойтесь, он в безопасности, — отвечал ее спутник.

На дальнейшие разговоры у них не оставалось времени, ибо, только кавалькада обогнула излучину реки, путь им преградил превосходящий по численности отряд противника.

— Пизанцы, — свистящим шепотом пронеслось в рядах флорентийцев, и тут же загремел клич:

— Вперед! К оружию!

Вмиг все смешалось в шуме и грохоте; кто атаковал, кто был атакован, женские крики вторили оружейному лязгу, ржание коней заглушало стоны раненых; началась битва. Удар алебарды, нашедшей в толчее грудь провожатого Маддалены, слегка задел и ее плечо. Кровь, обагрившая ее платье, головокружение от пустяковой, в общем, царапины — этого оказалось достаточно, чтобы сознание, только-только вернувшееся к Маддалене, снова ее оставило. Вместе со своим защитником, истекая кровью, девушка упала на землю.

Схватка закончилась. И закончилась так, как то было в обычае для сражений тех лет, особенно в Италии, где и ныне больше раздают удары, чем проливают кровь, и где добычи захватывают побольше, чем теряют жизней. Оружие собрали с поля боя, пленных флорентийцев, и Маддалену в числе их, увели обратно в город и там заключили в тюрьму. Сердца несчастных сжимались от боли, когда их вели по сырым коридорам, по сумрачным галереям, наполненным вздохами и стенаниями осужденных. Внезапно неясный стон донесся до слуха людей, идущих гулкими переходами. Скудный факел тюремщика осветил человеческое тело, распростертое на полу. Кровавое пятно растекалось под ним, изуродованные члены сотрясала предсмертная судорога. Неожиданно умирающий вытянул руку и из последних сил крепко сжал щиколотку Маддалены. Дюжий надзиратель не смог разнять окровавленную кисть. Сцена была ужасна, девушка пошатнулась, близкая к новому обмороку, дикий вопль исторгся из ее груди, и она упала бездыханной. В конце концов тюремщикам удалось освободить ее из объятий умирающего. То ли уже мертвую, то ли еще живую Маддалену бросили в холодную камеру на каменную постель и так оставили до утра.

Король французский, Шарль VIII, превыше всего на свете ценил душевный комфорт и роскошную обстановку. Чрезмерное тщеславие странным образом сочеталось с другими свойствами его души; слабость рассудочных построений, почти нелогичность весьма и весьма уживались в нем с деспотизмом и самовлюбленностью. Но, несмотря на обилие столь очевидных своих недостатков, он был не лишен семян материй благородных и чистых, которые, не обладай он властью и привычками, порождаемыми ею, очень возможно, произросли бы и превратились в плод более достойный, нежели тот, что ныне дарил соки его душе. Лучшим из его качеств было, пожалуй, искреннее сострадание к тем, чьему унижению он был причиной. Желание хоть чем-то искупить вину, будучи исполненным, возвращало утраченный покой и утешало его совесть.

Такого рода чувства овладели королем, когда поступили известия о беспорядках и грубом обращении с флорентийцами. На следующее же утро он издал указ об освобождении захваченных пленников и лично, со свитой вооруженных рыцарей, проехал по пизанским улицам, осматривая встретившиеся на пути тюрьмы. Среди них оказалась и та, куда накануне вечером бросили Маддалену. В сопровождении двух рыцарей король переступил порог камеры, где на каменных плитах в беспамятстве раскинулась прекрасная флорентийка. Широкие полы ее одежд покрывали пятна крови, лицо ее было бледно как мел, глаза — закрыты; казалось, она крепко спит.

— Какой милый зяблик, — прошептал один из рыцарей. — Разве годится держать столь прелестную птичку в клетке?

— Клянусь Богом, вы правы! — так же шепотом ответствовал ему монарх.

— Мне кажется, белизну ее щек можно превратить в румянец одним-единственным поцелуем. Дозвольте мне попытаться, ваше высочество.

— Разумеется нет! Стыдитесь! Вы предлагаете мне услугу, которую я с большей охотою исполню сам.

С этими словами монарх наклонился и запечатлел поцелуй на щеке Маддалены. В то же мгновение, сбросив с себя оковы сна, девушка поднялась на своем ложе и несколько диковатым, пожалуй, даже безумным взором окинула камеру и находившихся в ней французов. Большие голубые глаза ее затуманили набежавшие слезы, и потому истинное их выражение было трудно прочесть.

— Кровь! На тебе кровь! — воскликнула несчастная. — Так это ты убил Джакопо, — иди же, умойся! Ты весь в крови!

Осторожно взяв в ладони руку безумицы, король вежливо осведомился о ее самочувствии.

— Дай взглянуть на тебя! — проговорила девушка голосом, лишенным всякого выражения, и пристально вгляделась в его лицо. — Ты веселишься, палач. Сначала ты убил старого отца, затем — его дочь. Есть старинная песня, но я забыла ее; я пела ее так давно. Она нравилась Боржиано… нет, нет! я хотела сказать, — она нравилась моему отцу, моему доброму Джакопо, но теперь… Они все мертвы! Все…