Иосиф Флавий смог избавить от рабства или смерти несколько десятков евреев. Он искал их в толпе пленников, из которых солдаты каждый день выбирали сотню, чтобы убивать и пытать. Я видел, как Иосиф умолял Тита помиловать трех священников, которых собирались прибить к кресту. Он учился вместе с ними, сидел в одном зале над священными текстами.

— Не убивай их, Тит, это верующие и мирные люди. Господь наградит тебя за это, — молил он.

Тит согласился.

Тела, изодранные ударами бичей, сняли с крестов. Двое казненных были уже мертвы. Иосиф Флавий и оставшийся в живых священник читали молитвы, благодарили своего бога за великодушие, просили прекратить наказание народа, уверяли его в верности, клялись, что сделают из каждого еврея живой храм и станут, собравшись, каждый раз повторять: «Слушай, Израиль: Господь — Бог наш, Господь — один!»

Так пусть выживет еврейский народ, который безумцы вовлекли в войну. Треть всего населения Иудеи была принесена в жертву, а святилище было осквернено и превратилось в руины. «Ты Господь и твой Храм — вселенная, и ты вернешься на землю Иудеи».

Бог евреев, возможно, желая наградить Иосифа Флавия за стремление спасти остатки веры, сделал так, что когда стены Храма обрушились, из подземелья, куда его заключили зелоты, вышел Матфей, родной брат Иосифа, и двое мужчин всю ночь возносили молитвы и плакали.

Я же молился о спасении молодой девушки по имени Леда бен-Закай.

Теперь она лежала передо мной, в разорванной одежде, с расцарапанной кожей.

— Эта? — повторил центурион, и, прежде чем я успел произнести хотя бы слово или сделать жест, он ударил ее бичом по спине.

Я схватил его руку, которую он снова занес и удержал ее, глядя, как Леда встает на ноги, не поднимая глаз. Я увидел ее тяжелые груди, большие бедра и выступающие кости, будто готовые при малейшем движении порвать кожу.

— У тебя губа не дура, всадник, — сказал центурион, проводя рукояткой бича по груди Леды.

Я резко оттолкнул его руку.

— Ты что, думаешь, ты первый? — усмехнулся он. — Нужно было брать стены вместе с нами, если тебе нужна девственница! А эти, — бичом он указал на сидящих женщин, — они все уже побывали в руках римских солдат!

Схватив Леду за веревку, он подтянул ее к себе. Она задрожала, повалилась на меня, и я подхватил ее, прижался своим потным телом к ее коже, и мои руки оказались на ее обнаженной груди.

— Но, кто знает, может, ты выбрал ту, которую еще не трогали наши солдаты? Думай, всадник, если хочешь, что боги одарили тебя, послав нетронутый плод. Думай на здоровье!

Одним ударом меча он перерезал веревку, которой Леда была связана с другими пленницами.

Только тут я понял, что Леда задыхалась, ее душила затянувшаяся веревка, поскольку другие женщины лежали, не имея ни силы, ни желания подняться на ноги.

— Сначала пусть вымоется как следует, — сказал центурион, удаляясь.

Леда все еще стояла, прижавшись ко мне.

Я с трудом отошел от нее, и, сделав шаг назад, почувствовал желание снова сжать ее в объятиях, накрыть ее груди руками. Я так давно не касался женского тела.

Я взял ее за руку. Я помогал ей идти, потому что тяжелые цепи мешали ей.

Поддерживая ее, я говорил, что видел ее давно в Александрии, в доме ее отца, Иоханана бен-Закая, что он умолял меня отыскать ее, спасти, и я надеялся, что мне это удастся. И, вот, хвала богам, она здесь, живая.

Она повернулась ко мне, ее глаза были широко раскрыты. Она пристально посмотрела на меня, даже не думая скрывать ненависть и отвращение, так что я сначала опустил голову, а потом грубо толкнул ее, чтобы она быстрее шла вперед. Она упала на колени, я увидел ее полуголое тело и почувствовал, как все мое существо загорелось от желания подчинить ее и обладать ею.

Я дал волю своему желанию. По моему приказу два раба вымыли Леду, а затем я сполна насладился ее телом. Она не открывала глаз и не разжимала губ. Она раскинула руки, будто для распятия. Мне казалось, что я действительно казню ее. Тогда я поднимался и метался в палатке или в покоях дворца, когда мы прибыли в Кесарию Филиппову, а затем в Антиохию или в Берит.

Она лежала обнаженная и неподвижная, ее руки слегка касались пола. Я бросался к ней и тряс за плечи. Больше всего меня раздражало ее молчание, закрытые глаза и пассивность, с которой она принимала мои ласки. Она была будто мертвая, мне никогда не удавалось насытиться ею. Я старался причинить ей боль, чтобы она задрожала, закричала. Мои зубы оставляли следы на ее бедрах, но, даже когда капала кровь, она оставалась безучастной.

Я снова и снова доказывал ей, что если бы не выбрал ее и она, предположим, была бы еще жива, то в эту минуту находилась бы во власти солдат, или ее вытолкнули бы на арену к диким зверям, или заковали в цепи, и она шла бы вместе с другими пленницами в Египет, где в лучшем случае стала бы рабыней. А если бы Бог совсем отвернулся от нее, то отдал бы ее солдатам, чтобы они насытились ею, а потом бросили собакам. Кроме того, ее, как всех молодых и здоровых, могли отправить на каторжные работы в дельте Нила.

Вот от чего избавил ее я, а она даже не смотрела на меня и не желала говорить. Я получил в награду лишь это безжизненное тело.

Уходя, я никогда не связывал ее. Я предупредил: она может пытаться бежать, но солдаты продолжают рыскать по руинам и подземельям Иерусалима и каждый день выгоняют тех, кто прятался там. Они пытают их, чтобы узнать, где закопаны сокровища Храма и сундуки, которые приносили в святилище богатые семьи. А потом перерезают им горло.

Она знала, что ее ждет. Солдаты изнасилуют ее, разрежут ей живот или сбросят живую в овраг с гниющими трупами. Однако она могла покинуть палатку. Возможно, ей даже удалось бы выбраться за пределы лагеря, но она никогда не смогла бы уйти далеко от руин Иерусалима и дойти до Хеврона, Геродиона, Махерона и Масады, где, как говорили, собрались зелоты и сикарии, жаждущие продолжать войну. Я узнал, что в долине реки Иордан и пустыне Иудеи они нападали на римские когорты и торговые караваны.

Я рассказал об этом Леде бен-Закай, надеясь, что увижу, как ее охватит дрожь, что перехвачу ее испуганный взгляд, но она оставалась безучастной. Войдя в палатку после целого дня отсутствия, я увидел, что она сидит, согнувшись, будто закованная в цепи. Я встал перед ней. У меня было впечатление, что мое тело покрыто нечистотами, а кожа источает зловоние. Я стал таким же вонючим, как гиена или шакал, таким же паршивым, как бродячая собака. И таким же жестоким, как солдаты, которые вспарывали евреям животы, надеясь найти в их внутренностях кусочки золота, которые те могли проглотить. Я тоже, по-своему, искал в Леде бен-Закай золото.

Мне стало нечем дышать, я почувствовал дурноту и вышел из палатки.

Это были дни победы. Солдаты ходили группами, нагруженные добычей, с мечами в руках, все время настороже. Огонь, тлевший над руинами, иногда вспыхивал, окружая дозорных, которые напрасно взывали о помощи. Было необходимо прочистить подземелья и сточные канавы, заставить выйти оттуда жителей и восставших, которые еще прятались, вытащить хранившиеся там сокровища. Тысячи пленных погибли от голода и жажды, но некоторые сами отказывались от пищи, которую им приносили сжалившиеся солдаты.

Во дворе, где находился алтарь, в месте, ныне окруженном руинами, собрали семь сотен самых красивых молодых людей, которых собирались отправить в Рим, чтобы они, обмотанные тяжелыми цепями, прошли перед плебсом во время триумфа в честь победы, которую одержали над Иудеей император Веспасиан и его сын Тит. Главари восстания, опутанные веревками с головы до ног, также должны были участвовать в триумфальном шествии в Риме. Симон Бар-Гиора и Иоханан бен-Леви, закованные в такие тяжелые цепи, что едва могли повернуть голову, составляли человеческую часть добычи.