Была ли это вера в жизнь после смерти, которая роднила меня с евреями, я точно не знаю. Я знаю только, что с отвращением слушал центуриона Паруса, которому Тиберий Александр поручил проводить меня в город до жилища Иоханана бен-Закая.

Парус плевался каждый раз, когда произносил это имя.

— Он ускользнул от нас, — сказал он. — Мы убили тысячи людей, но Иоханана бен-Закая как будто кто-то защищает.

Тиберий Александр велел выставить оцепление вокруг дворца Иоханана бен-Закая, чтобы защитить его от грабителей.

— Почти каждый день я видел, как с его кораблей выносят золото, слоновую кость, черепашьи панцири, пряности, жемчуг, драгоценные камни, шелк, который привозят с другого края света, из Индии, — продолжал Парус. — Но все, кто пытался возмутиться, были обезглавлены по приказу префекта Тиберия Александра, и Иоханан бен-Закай продолжает смотреть на нас свысока. Евреи презирают нас. Они крадут детей, чтобы пить их кровь. Нужно прогнать их из Александрии и из других городов империи, сделать их рабами и отправить в копи, они ведь так любят золото!

Он остановился в нескольких шагах от входа в сад Иоханана бен-Закая.

— Он богаче, чем префект Александрии. А кто он такой? Потомок прокаженных, которых фараоны изгнали из Египта!

После этих слов у меня возникло чувство, будто меня облили грязью и сунули головой в клоаку. Я отошел от центуриона Паруса. Он был из тех людей, что всегда готовы стать палачами, из тех, кто распинал последователей Христа в Риме. Из тех, кто бичевал и распял самого Христа.

Они будут терзать еврейский народ до тех пор, пока земля Иудеи и Галилеи не захлебнется в крови.

Размышляя так, я вошел в сад Иоханана бен-Закая.

Бен-Закай предложил мне сесть в тени деревьев. Посреди сада находился большой квадратный бассейн, каждый угол которого украшала мраморная пасть льва, из которой била струя воды. Повеяло свежестью.

Слуги поставили передо мной чаши с фруктами и напитками. Бен-Закай знаком предложил мне угощаться.

— Римляне едят и пьют в любое время, — заметил он и, скрестив руки, добавил: — Я не римлянин.

Его поведение, немного высокомерное, даже пренебрежительное, смутило меня.

— Римляне умеют воевать, — ответил я. — Повторите это тем, кто думает, что может победить римлян: ни одному народу не удалось справиться с Римом. Евреи познают участь галлов, германцев, бретонцев и парфян.

Бен-Закай опустил голову и сказал:

— Я знаю. Царь Агриппа говорил так, и я могу это повторить.

Он оставил меня на несколько минут, вернулся с пергаментом в руках и стал зачитывать речь, которую Агриппа произносил священникам и жителям города.

— Эту речь для Агриппы составил я. Он не изменил в ней ни слова. И сегодня я могу прочесть то, что написал тогда.

Он читал глухим, прерывающимся от волнения голосом, и я прекрасно запомнил его слова:

— «Братья мои, где ваши армии, ваши силы? Где флот, способный открыть вам доступ в моря, которые подчиняются римлянам? Где сокровища, которых хватило бы, чтобы претворить в жизнь столь смелую идею? Вы ответите мне, что рабство — грубая вещь, но посмотрите на греков, которые, веря, что своим благородством превосходят все остальные народы и которые так далеко раскинули свое владычество, безропотно подчиняются магистратам, назначенным Римом».

Бен-Закай прервался и спросил меня:

— Нерон все еще в Греции, не так ли? Мне сказали, что он предоставил грекам свободу.

Он вздохнул.

— Но греки дали римлянам своих богов, свой язык, свои мысли, свои статуи и свои трагедии. Мы…

Он пожал плечами и, взяв рукопись, продолжил чтение. Он напомнил об участи галлов и карфагенян, об их поражении и страданиях.

— «Если вы не в силах противиться желанию воевать, помутившему ваш разум, разорвите же своими руками ваших жен и детей и обратите в прах эту прекрасную землю. Не надейтесь на Бога! Как вы можете верить в то, что он проявит к вам благосклонность, если он один мог поднять римскую империю на такую вершину счастья и могущества…»

Голос Иоханана бен-Закая стал спокойнее.

— Я написал текст, а царь Агриппа произнес его перед народом. Он добавил: «Если вы последуете моему совету, мы будем жить в мире, но если вы продолжите подчиняться ярости, которая руководит вами, я не решусь пойти с вами на опасности, которых нам так легко избежать».

Бен-Закай откинул голову и поднял обе руки, будто собирался вознести молитву или даже принести себя в жертву. Я был растроган, видя, какая боль и какое неподдельное отчаяние отразились на его лице.

Он долго молился, закрыв глаза, едва шевеля губами. Потом опустил руки и посмотрел на меня с удивлением, будто забыв о моем присутствии.

Я наклонился к нему и спросил, как была встречена его речь.

— Большинство священников и вся толпа освистали Агриппу и его сестру Беренику, а самые свирепые сикарии и зелоты стали бросать в них камни. Им пришлось бежать.

Он поднес скрещенные пальцы к губам.

— Агриппа и Береника собрали войска и ушли в Птолемаиду, куда полководец Флавий Веспасиан только что подошел с двумя легионами. Рим, как всегда, находит союзников среди народов, с которыми сражается.

— Ты один из них, Иоханан бен-Закай, — начал я.

Он снова закрыл глаза и сказал:

— Ради того, чтобы мой народ выжил, чтобы мир снова вернулся к нам, чтобы у нас было будущее, — да, я один из них.

Пронзительный крик заглушил пение птиц и журчание фонтанов. Молодая женщина бежала через сад. Ее лица не было видно под синим покрывалом. Она остановилась у бассейна, довольно далеко от Иоханана бен-Закая, который повернулся к ней.

— Мир! — воскликнула она. — Ты говоришь о мире, когда уже пятьдесят тысяч евреев убито здесь, в городе, которым ты так гордишься! Где, по-твоему, тебя почитают и слушают, и славу и процветание которому, говоришь ты, приносят евреи! А сколько народу погибло в Иерусалиме, Кесарии, Тибериаде и Антиохии? Я слышала речи Агриппы, твои речи: неужели чтобы наслаждаться миром, нужно умереть?

Женщина подходила все ближе.

— Так иди же тогда до конца, — добавила она, привстав на носки, — стань как Тиберий Александр, отступником, служителем и рабом Рима!

Она исчезла так же внезапно, как и появилась, длинная туника и покрывало развевались вокруг ее хрупкой фигуры.

Бен-Закай поежился, будто от сквозняка.

— Моя дочь Леда, — сказал он. — Это другой голос, который говорит во мне.

Он вздохнул:

— Ей шестнадцать лет. Она из тех молодых людей, которые хотят войны. Они начинают ее и умирают на ней.

Я поднялся.

— Умереть в сражении — ничто, — ответил я. — Гораздо хуже стать пленным, рабом победителей.

Бен-Закай проводил меня, и мы прошлись по аллее, вдоль которой росли пальмы и лавры, разделявшие сад вокруг дома.

Центурион Парус сжимал рукоятки двух мечей — длинного и короткого, ходил взад-вперед, загребая ногами желтый песок.

— Спаси свою дочь от солдат, — сказал я, прощаясь с Иохананом бен-Закаем.

Он схватил меня за руку, заставил остановиться и посмотреть на него. Его воспаленные глаза, казалось, ввалились еще глубже.

— Если однажды, волею Бога, ваши пути пересекутся, защити ее, — попросил он.

Я пожал плечами.

Он отпустил мою руку и прошептал:

— Ты пришел в мой дом, говорил со мной. Видел Леду и слышал ее. Наш Бог, римлянин, ничего не делает случайно. Помни о ней, Серений!

Я не забыл Леду, дочь Иоханана бен-Закая.

Мне даже показалось, что я узнал ее в группе еврейских женщин, собравшихся неподалеку от синагоги.

Увидев, что я направляюсь к ним, они остановились. Впереди меня шел центурион Парус. Они, казалось, хотели запретить мне подходить к ним, а Парус вынул из ножен длинный меч. Они побежали прочь, размахивая кулаками и громко выкрикивая слова, которых я не понимал. Когда они были уже далеко, самые молодые из них — к ним относилась и Леда — стали бросать в нас камни.