София ждала в коридоре.
— Отец! — прошептала она из-за угла. — Отец! Мне нужно немедленно поговорить с вами.
Он последовал за ней с удивительной готовностью. Только позже София узнала, что сделать это его заставил не ее взволнованный шепот, а его личное намерение переговорить с ней с глазу на глаз. «Непосредственно перед посвящением в монахини, — думал отец Иммедиат, — София имеет право наконец узнать тайну своего происхождения». Он не заметил, что на этот раз она хотела другого.
— Отец! — начала она. — Хочу предупредить вас, что меня собираются оклеветать. Вы ведь знаете о зависти, которая является смертным грехом и которая так часто отравляет жизнь в монастыре. Одна сестра...
София стояла в узкой нише коридора, отец Иммедиат внимательно рассматривал ее, и она вспомнила, какие у него были добрые и живые глаза, пока ее ссора с Мехтгильдой не заставила его проявить строгость.
— Рагнхильда, — мягко сказал он, — или маленькая София, как тебя здесь некоторые называют. Не могу поверить, что скоро тебе исполнится пятнадцать и настанет время определить твою будущую судьбу. Моему решению допустить тебя как невесту Иисуса к вечному обету по-прежнему ничто не мешает.
Она поспешно кивнула.
— Конечно, но все же...
— Мне сказали, что ты успешно работаешь в больничной палате. За это я хвалю тебя. И благодарю Бога, что моя надежда сбылась и твое высокомерие не позволит тебе пойти по стопам твоего отца...
Он отвел взгляд и будто погрузился в воспоминания.
— Конечно, — повторила она, — но сегодня я хотела поговорить с вами, потому что...
— Я с радостью узнал о том, что ты не отходила от Ирмингард в последние часы ее жизни. Когда-то мне не по душе было ее предложение отправить тебя к больным, но сейчас я вижу, что она была права.
Она с сомнением посмотрела на него и снова сделала попытку перевести разговор на другую тему.
— Да, но все же я хотела...
— Здесь было сделано все, чтобы воспитать в тебе все самое лучшее, маленькая София... Рагнхильда. Отдать тебя в монастырь было очень мудрым решением. И сегодня я могу признаться: оно принадлежало мне!
Она в изумлении смотрела на святого отца, наконец готовая выслушать его.
— Настало время сказать тебе правду, — продолжал он. — Знай: я брат твоего отца, твой дядя, и после его смерти должен был заботиться о твоей судьбе и стараться уберечь тебя от его дурной славы. Сегодня я вижу, что мне это удалось.
Ее щеки раскраснелись от незаслуженной похвалы. София подумала об Ирмингард, их последней ссоре и о том, что ускорила ее смерть. Она подумала о горячих объятиях Гризельдис и о том, что сейчас та сидит в библиотеке и наверняка темнота напугала ее до смерти. Таких слов она точно не заслуживает.
— Но... — сказала София смущенно.
— Да, мы были братьями и оба служили Богу. Но только я оказался скромнее: мне вполне достаточно было монашеской жизни, в то время как твой отец, имя которого Бернхард фон Айстерсхайм...
Она никак не могла решить, стоит ли выслушать рассказ об отце или продолжать добиваться своего.
— Отец...
— Он был так умен и начитан, что епископ вызвал его в Рим, где он должен был получить дальнейшее образование и стать заметной величиной в церковной сфере. Для этой цели твой отец предпринял опасное и изнурительное путешествие через Альпы, и когда наконец въехал в вечный город, то завел роковое знакомство, которое поначалу принесло ему славу. Он познакомился с кардиналом Оттавиано ди Монтичелли, который страстно желал освободиться от влияния Папы Римского...
Отец Иммедиат на мгновение остановился. Сначала София решила, что замолчать его заставили слова, которые он произнес, или то, что она постоянно его прерывала.
И только в наступившей тишине она поняла, что мешало ему говорить: со двора доносились голоса: не спокойные и размеренные, а возбужденные и пронзительные. К ним добавлялись необычный треск и тяжелый дым, который начал заполнять помещения.
Отец Иммедиат поднял голову и, принюхиваясь, вышел в коридор.
— Что здесь происходит? — спросил он в замешательстве. София последовала за ним, сожалея, что ему не удалось закончить рассказ.
Потом она увидела, что происходило на улице: треск, гул, грохот и хруст доносились из библиотеки, которая ярко пылала в огне. Ее охватил ужас.
Пожар в монастыре продолжался четыре дня. Многие сестры, тушившие его, погибли, придавленные упавшими балками. Библиотека была уничтожена полностью. Обугленные острые стены, оставшиеся после пожара в утренних сумерках, походили на жалобно поднятую руку, а вечером — на каменный лес, черные, мертвые деревья которого больше никогда не будут плодоносить.
Но у Софии не было времени подолгу рассматривать пожарище. Больничная палата была наполнена жалкими телами, глаза которых были обожжены и превратились в месиво, а кожа отслаивалась кусками. От них исходил затхлый запах, который висел над монастырем в течение нескольких недель, как и дым.
Сестра Корделис считала огонь самым злостным врагом человеческого тела, поэтому не удивительно, что его приписывали дьяволу. И не только потому, что он ранил тела. Его горячее дыхание обладало невидимой силой, которая лишь много времени спустя заставляло тело задыхаться, несмотря на то что его натирали микстурой из можжевельника, свиного сала и яйца.
Три дня люди надеялись, что отец Иммедиат выживет после того как его вытащили из-под горящих балок. Но однажды утром нашли его безжизненное тело, и кожа, еще вчера почти здоровая, была сплошь покрыта гнойниками.
София ревела у его смертного ложа, в то время как смерть Гризельдис, кончина настоятельницы и одной из переписчиц не произвела на нее никакого впечатления.
— Это моя вина, — хныкала она. — Я хотела бежать спасти книги, а он приказал мне оставаться во дворе и сам отправился на погибель. Я должна была поклясться, что не сойду с места. И я повиновалась, потому что отец Иммедиат сказал, что он мой дядя.
Сестра Корделис удивленно смотрела на нее. Некоторые монахини, потрясенные случившимся, в последние дни вели себя как сумасшедшие. Одна была так раздражена, что назвала библиотеку, где читали языческих ученых, обителью порока и сказала, что все так и должно было случиться, потому что люди перестали бояться Бога.
Сестра Корделис привыкла, что София умеет держать себя в руках, и никак не могла понять, что заставляло ее так отчаянно рыдать.
— Нас постигло проклятье, — рыдала София. — В хрониках будет написано, что сестра Гризельдис из страха темноты зажгла в библиотеке сальную свечу и стала сжигать книги, чтобы стало еще светлее. А теперь наше величайшее сокровище потеряно навсегда...
— Меня только удивляет, — нерешительно начала сестра Корделис, которой и в голову не приходило обнять Софию и утешить ее, — как Гризельдис оказалась запертой в библиотеке. Ведь ключи были у нее. Кто-то украл их, чтобы запереть ее снаружи? София перестала рыдать. Только теперь, когда ужас сжал ей горло, она задумалась о том, что этот вопрос может волновать не только сестру Корделис. — Тебе не стоит беспокоиться из-за монастыря, — продолжала Корделис, довольная тем, что София перестала рыдать и, видимо, успокоилась. — Конечно, потеря библиотеки — большое горе. Но подумай о богатых землях, которые отец Мехтгильды завещал аббатству перед смертью, постигшей его недавно. Ходят слухи, что, несмотря на свой юный возраст, именно она станет новой настоятельницей.
София ждала приговора. Она сидела, опустив глаза. Ее руки дрожали, а воздух, казалось, не проникал в легкие, а застревал в горле. «Она обвинит меня в убийстве, — думала София в отчаянии. Радостная, она объявит, что на моей совести Гризельдис, отец и бывшая настоятельница, и переписчица Розвита...» К ее глубочайшему удивлению, мать настоятельница, которая прежде была сестрой Мехтгильдой, не стала говорить об этом. Теперь, когда она могла сама отмерять себе пищу, ее голос звучал не пронзительно и требовательно, а ровно и спокойно.