Дверь снова растворилась, но на этот раз брат Герин не стал прогонять пажей. Они накрыли длинный стол и принесли блюда, источавшие дивный аромат: приправленные кориандром вальдшнепы и курица, поджаренная в вине, глухарь с начинкой из мака и медвежий окорок в медовой корке. В качестве десерта принесли белый хлеб, смоченный в миндальном муссе, и сладкие сливки.

София, уловив аромат благородных яств, почувствовала только отвращение. Она не была аскетом, но любила — за исключением свадьбы Изамбур, когда голод одолел ее, — простую пищу. За все годы, проведенные в доме Бертрана, она так и не смогла привыкнуть к пшеничному хлебу, предпочитая ему грубый ржаной, знакомый с детства.

Пока слуги хлопотали возле стола, она отвернулась и попыталась покинуть все еще холодную комнату. Ей больше было нечего здесь делать.

Но голос Герина, не сердитый, но властный, остановил ее, будто он хотел подчинить своей воле хотя бы Софию, раз уж весь мир слушался только короля.

— Останьтесь! — крикнул он ей вслед. — Вы должны остаться!

Он много пил. Исходивший от печи жар наполнял всю комнату. Сначала было приятно согреться, но потом София начала потеть.

В комнате не нашлось воды, чтобы утолить жажду, а только сладкое вино, которое брат Герин пил большими глотками. Она отпила немного и сразу почувствовала, как закружилась голова. За окном погасли последние лучи солнца.

Когда она спустя несколько часов поднялась, вся комната перевернулась и показалась ей намного меньше, чем днем.

— Останьтесь! — снова властным голосом приказал Герин. От блюд исходил уже не свежий, а прогорклый запах.

— Зачем? — спросила она. — Вы ведь за все время не произнесли ни слова.

— Вы тогда сказали, что Изамбур молчаливая, но не сумасшедшая. Так потерпите еще немного!

Она не решилась покинуть его, но держалась предельно официально.

— Может, то, что я обманула вас тогда, как всех остальных, было преступлением. А еще хуже было то, что произошло после. Однако я не понимаю, что вас так сильно раздосадовало. Мирное соглашение с Англией заключено, так что вам не нужно бояться новой войны. А если король обернется к папе, так пусть, вам-то что с того?

Ее пугало то, что защитная оболочка Герина оказалась такой хрупкой и треснула, обнажив слабого, ранимого человека, который теперь ел и пил, не зная меры.

— Я всегда думал, что он стоит того, чтобы служить ему, понимаете? — сказал он, едва шевеля языком. — Я не могу похвастать благородным происхождением, моя семья не принадлежит к высшему дворянству. Мой самый большой талант — проникать в суть людей. Я был уверен, что рядом с ним доберусь до самого верха. И он никогда не противоречил мне, ни разу за все эти годы. Но сегодня он говорил со мной, как с лакеем. Он не забыл того, что я в свое время посоветовал ему жениться на датской принцессе. Теперь он упрекает меня в этом. И мстит. А я ничего не могу сделать, чтобы защититься: моя судьба полностью оказалась в руках глупца.

Он встал, подошел к ней, потом отошел назад. Его правая нога дрожала сильнее обычного.

— Я не только служу стране, — добавил он, глядя на Софию затуманенным взором. — В определенной степени я и есть Франция, и я должен следить за тем, чтобы король правильно управлял ею. Но как мне это делать, если он меня не слушает? Я больше не хочу войны с Англией, да и ни с какой другой страной тоже. Конечно, сражения, возможно, и помогут сделать Францию великой. Однако если король хочет этого, я часто спрашиваю себя, почему он этого хочет. Потому что исполняет долг, переданный ему, Филиппу Капетингу, длинной цепочкой предков? Или потому, что его пугливой, недоверчивой натуре не остается ничего иного, кроме как прятаться за кровавыми победами? И поверьте, самое худшее то, что я не думаю, что станет лучше. Мне придется преклоняться перед Филиппом, служить ему всю жизнь и покоряться фантазиям, которыми полна его голова. В лучшем случае я могу подтвердить его путаные планы, а в худшем — только претворить их в действительность. Предположим теперь, что Господь наградит меня долгими годами жизни, я переживу короля и стану служить тому, кто придет после него, а разве Людовик лучше своего отца? Хотя он уже и женился, но он кажется мне слабее, чем Филипп был в его возрасте. О, иногда я всерьез мечтаю о совсем другой жизни!

Этим признанием он завершил свою речь, показавшуюся Софии длинной и путаной. Много раз она делала вдох, готовясь прервать его и остановить откровения, которые было так неловко и тяжело слушать, но потом вспоминала про слезы, которые недавно позволила себе в его присутствии. А то, что он так раскрылся перед ней, было не только неприятно, но и утешительно. Она подошла к нему и впервые за все время встала с ним лицом к лицу.

— Такие люди, как вы и я, не имеют права жить совершенно самостоятельно, — сказала она, не зная, утешение это или приговор.

Он горько усмехнулся.

— Не надо только рассказывать мне, каков мир! — воскликнул он.

Его горячее дыхание пахло вином.

— Тогда прекратите ныть! — нетерпеливо возразила София, поскольку его озлобленность касалась уже не только короля, но и самого себя. — Вы думаете, мне все легко дается? Вы не знаете, скольких дураков мне приходится терпеть рядом с собой! Сколько раз я была вынуждена подчиняться чужой воле, да вот хотя бы вашей!

Герин хотел подойти к ней ближе, чтобы внимательно посмотреть ей в лицо, но пошатнулся и упал на нее. Он увлек бы ее за собой на пол, если бы она не схватилась за столешницу.

— Отпустите меня! — крикнула София, потрясенная не его близостью, а бесстыдством, которое он себе позволил. Протрезвев, он наверняка пожалеет об этом.

— Наверное, — пробормотал он, не отпуская ее. — Наверное, вам легче выносить несправедливость этого мира. Возможно, вы сильнее, чем я.

— Чепуха! — прошипела она, с раздражением глядя на то, как единственный человек, признавший ее дар, безвольно валяется у ее ног. — А теперь отпустите меня!

Но он этого не сделал.

— Вы первая женщина, которой я касаюсь. У меня никогда не было любовницы, как у многих остальных представителей моей профессии. Я всегда думал, что Бог создал меня для одной единственной цели — служить королю.

— Разве это не было, скорее, служение самому себе? — вырвалось у нее. Ее голова стала тяжелой и горячей. Она едва могла пошевелиться и внезапно поняла, что ей этого вовсе не хочется. Еще более постыдным, чем поддерживать его, ей казалось оттолкнуть Герина и заявить, что он ведет себя как дурак.

— Но теперь мне не важны заповеди моей прошлой жизни, — вскричал он с трудом. — Я ведь больше не хочу так жить.

Он поднял голову, но не для того, чтобы оторваться от нее. Вместо этого он стал прижимать ее к столу. Зеленая накидка соскользнула с ее плеч, а его красивые тонкие руки стали расстегивать ее платье.

Она замолчала, озадаченная тем, что он позволял себе так много, и тронутая тем, что могла так сильно возбудить такого мужчину, как он. «Я не должна позволять ему это, — подумала она, — и в то же время: кому еще я могу это позволить? Кто достоин моей любви больше, чем он? Из всех людей, которых она знала, разве не был он тем, кто больше всех заслуживал ее объятий?»

Ей было жарко, как никогда в холодной постели Бертрана. София подумала об Агнессе и вспомнила, что та говорила о несдержанном короле, о животном желании и несоблюдении всяких приличий.

— Что ты делаешь со своим мужем, женщина? — прошептал священник. — Покажи мне!

Она даже не заикнулась о том, что осталась девственницей. Его ищущие руки были клейкими и напоминали о толстом теле Гризельдис и дряхлых членах Арнульфа. От ее рук они искали наслаждения. Так почему она не может получить его сама?

Ее ноги оторвались от пола. Она задрала красное платье, потом светлую нижнюю юбку и подняла их так высоко, что почти полностью закрыла лицо. Дотронувшись до ее обнаженного тела, он на секунду замешкался. Его прикосновения стали слабее, будто он внезапно понял, что они занимаются запретным делом. Он почти уже отступил назад.