Когда ей исполнилось тринадцать, мать погибла в автокатастрофе. От отца уже почти два года она не получала ни писем, ни подарков, ни даже открыток к Рождеству и дню рождения. Где он и что он там делает, ей было неизвестно, и она со всей яростью озлобленного и обиженного подростка уверяла себя, что ей это неинтересно, но часто просыпалась в горячих слезах на холодной сырой подушке: ей снились сны о том счастливом времени, когда они с папой и мамой жили вместе, ездили за покупками по выходным и слова «развод» она не знала.

Кэтрин забрала к себе бабушка, добрая в общем-то, очень религиозная и при этом страшно ворчливая женщина. Кэтрин, как и положено подростку, бунтовала против запретов, которые стали теснить ее, как те свинцовые пластины, которые в средневековой Испании накладывали на ночь девочкам на грудь, чтобы вырастали похожие на мальчишек фигурой — по моде. Как и любой подросток в свои самые злые, нервные годы, она чувствовала, что бабушке не хватит сил, чтобы сломить ее враз прорезавшуюся волю, и при других обстоятельствах, может быть, стала бы совсем несносным существом. Но Кэтрин чувствовала также — то ли сердцем, то ли совестью, кто знает, что есть в нас такое чуткое и мудрое? — что бабушка единственный родной ее человек, человек, в котором теперь заключается вся ее мечта о семье. Маленькая семья, посмотреть грустно, а все же — много лучше, чем ничего.

И Кэтрин бунтовала… вполголоса.

И это «вполголоса» крепко привязалось к ней, вошло в ее жизнь, в манеру держаться, говорить и действовать. Прошло время, из разумной, говорливой и быстрой в мысли и движениях девочки, из беспокойного, зло сверкающего глазами подростка с недевичьими желваками на скулах Кэтрин выросла в неразговорчивую, замкнутую девушку, строгую и серьезную, которая всю энергию, что прежде свободно лилась из нее, направляла на учебу.

Училась она, можно сказать, с остервенением, просиживала над книгами дни и ночи, спала с учебником химии, вместо Библии читала «Естественную историю» и решала задачки по генетике, лежа в горячей ванне. Ребята, с которыми она училась, считали ее малость сумасшедшей, девчонки втихомолку посмеивались, но если кто-то шел на открытую провокацию, то в ответ получал только рассеянный, ничего, кроме легкого презрения, не выражающий взгляд. Кэтрин была по-настоящему красивой: высокая, с тонкой, костью, лебединой шеей и умопомрачительно длинными ногами; классически правильное лицо украшали огромные зеленые глаза в густой опуши ресниц, под тонкими изломами бровей. Но красоту она никогда не считала своим главным достоинством, точнее, наверное, не обращала на нее внимания. Умопомрачительные ноги всегда скрыты были под длинными, до пола, юбками, которые любовно выбирала для Кэтрин бабушка, или в бесформенных джинсах, которые выбирала она сама. Глаза и губы не знали косметики, а золотистые волосы она долгое время стягивала в невзрачный хвост, а потом и вовсе коротко остригла. Ее не приглашали на свидания, она носила титул самой непопулярной девчонки в параллели, но, если Кэтрин это и заботило, она своей печали ничем не выдавала. Еще бы, ей же лучше: меньше развлечений – больше времени на книги.

На уроках литературы она была странной, молчаливой… звездой. Художественные произведения она любила не меньше научных опусов, читала страстно, запоями. Говорить не любила, отвечала, если ее о чем-то спрашивали, тихо и немногословно, но вот сочинения, сочинения… Их обычно читали вслух, но не она сама, а мистер Картленд, преподаватель, или Эмили Лангвайр, которая небезосновательно метила в актрисы: талант у нее был, и немалый, для Денвера, по крайней мере.

Кэтрин окончила школу, имея в аттестате высший балл по всем предметам, кроме физкультуры, и получила стипендию от муниципалитета для продолжения образования, она без всяких сомнений отослала документы в университет Денвера, и ее так же без сомнений туда зачислили. На медицинский факультет.

Кэтрин задумчиво закусила уголок подушки. Интересно, а если бы она, скажем, подалась в Новый Орлеан? Или в Нью-Йорк? Или на Аляску? Могла бы ее жизнь сложиться иначе? Или Дэвид всё равно, по какому-то невероятному стечению обстоятельств, рано или поздно оказался бы в то же время и в том же месте, что и она?

Ей этого никогда не узнать. Все было, как было. И глупо сожалеть о прошлом, тем более когда в нем столько счастливых моментов…

Кэтрин вспомнила своего наставника профессора Роунсона, первую практику в больнице, сладостно-мучительный год после университета, когда она жила при больнице и работала все время, когда не спала, а иногда и вместо сна, то человеколюбивое вдохновение, знакомое врачам и миссионерам, когда трудишься для других, забывая себя, вспомнила триумфальную защиту диссертации и…

И, конечно, первую встречу с Дэвидом.

На тот момент она была очень молодым — всего-то двадцать четыре! — специалистом, подающим большие надежды — еще бы, защищенная диссертация по онкохирургии!

А еще она была очень одинокой двадцатичетырехлетней девушкой, не женщиной, потому что девственность ее до сих пор никто не востребовал.

А природа неумолима и требовательна, и особые требования она предъявляет к женщине, и Кэтрин уже начала задумываться о своей «биологической бесполезности» и оглядываться на чужие коляски.

И подоспел день рождения подруги, Мэдлин, одной из первых, с кем Кэтрин подружилась в университете. И если бы она выпила на один бокал вина больше, то, возможно, все пошло бы иначе. Она тихо продремала бы до конца вечера на диванчике в углу, потом подруги вынесли бы ее из бара, усадили в такси, довезли до дома, уложили спать, и на следующее утро она проснулась бы с больной головой, выпила таблетку аспирина и пошла бы на работу, как всегда… Но нет же.

В тот вечер она выпила вина. Чуть больше, чем обычно, но ненамного, правда. Однако именно это «ненамного», каких-то полбокала кьянти, сыграло с ней шутку, которая затянулась на шесть долгих лет. Они развязали ей язык и зажгли дьявольский огонек в глазах, разрумянили щеки и добавили ленивой грации обычно сдержанным движениям. Кэтрин из строгой, одержимой медициной девицы превратилась в привлекательную сексуальную девушку, которая ищет приятных приключений. И она нашла себе приключение. Конечно, это было наполовину случайно…

Но дальше события развивались, как в захватывающем фильме. Конечно, «захватывающим» этот «фильм» можно было назвать только в масштабах жизни Кэтрин. У других подобные вещи случаются нередко и особой ценности не имеют. Но для Кэтрин этот вечер перевернул все.

Он пришел с друзьями чуть позже них. Он сидел напротив нее и просто смотрел. Смотрел два часа подряд, и Кэтрин поначалу не знала, куда деваться от этого пронзительного, но вроде бы ни к чему не обязывающего взгляда. Потом по-обвыклась, и он даже стал ее согревать. Так согревает раскаленный металл: можно поднести руку и ощутить тепло, но упаси Бог дотронуться…

Кэтрин сразу же выделила его. У нее вошло в привычку рассматривать людей и по лицам, жестам, посадке головы, развороту плеч угадывать черты их характера, воображать, какую жизнь они ведут. У Дэвида было лицо недоброго человека, который способен на исключительные поступки. Орлиный нос, густые брови, холодные серые глаза, упрямый, чуть презрительный рот. Он не смеялся вместе со всеми, лишь чуть-чуть улыбался краешком губ, но Кэтрин видела, что и эта полуулыбка высоко ценится его друзьями, а редкие замечания, которые он делал, они выслушивали неизменно внимательно. Судя по всему, он умел шутить с серьезным лицом, потому что после некоторых таких замечаний за его столиком повисала пауза, а потом все взрывались хохотом. Все, кроме него, – он так же снисходительно улыбался. Кэтрин подумала тогда, что из него вышел бы великолепный отрицательный персонаж для какой-нибудь романтичной легенды, а потом не один раз смеялась над своей глупостью.

В последний год, правда, смеяться перестала.

И вот этот персонаж сидел и изучал ее взглядом. То пронзал насквозь, то подбадривал, то будто бы трогал, причем под одеждой… И Кэтрин сидела смущенная и завороженная его глазами и купалась в ощущениях, новых, необычных для нее, как в теплом море, по поверхности которого бегают электрические разряды. И ей это нравилось, чертовски нравилось, и чем больше было выпито вина, тем яснее становилось, что удовольствие одерживает верх над смущением.