После этого успокоенная Франческа уползла на свою территорию и мирно заснула поверх покрывала.

Алан Пейн неотрывно смотрел на дверь, из-за которой доносились признания Франчески Мэллори, и в отчаянии сжимал виски худыми пальцами. Он сам не знал, как решился на подобную вольность, и теперь не представлял, что делать дальше. Если завтра утром она надает ему по морде и уйдет, это будет совершенно заслуженно и только справедливо.

Но как же нежны и сладки были ее губы! Какое гибкое у нее тело. И пахнет она вербеной и мятой, а волосы у нее мягкие, как шелк.

Алан попытался вспомнить, какие чувства будила в нем Дженна — и впервые за много лет не смог.

Он очень любил ее, это точно и не подлежит сомнению. Они росли вместе, и маленькая хорошенькая девочка с золотыми кудрями и зелеными глазами на его глазах превратилась в худенького подростка, а потом и в прекрасную принцессу. Он не мог вспомнить первую брачную ночь, хотя она была потрясением для них обоих, но потом и ему, и Дженне казалось, что они всегда спали вместе, жили вместе. Ее нагота никогда не ослепляла его, потому что он знал ее тело до мельчайших подробностей, так же, как свое собственное. Не станете же вы удивляться и умиляться собственному отражению в ванной комнате?

Дженна была красавицей, он любил ее так сильно, как не может один мужчина любить одну женщину. Пять лет он не то что не хотел другой женщины, — он даже не думал о них. Это было немыслимо, не нужно, ведь Дженны больше не было с ним. Наверное, не встреть он Франческу, до самой старости прожил бы один и даже не заметил бы этого.

Франческа Мэллори, золото глаз и волос, смех, как трель весенней птицы, румянец, как заря над озером. Вся — жизнь, вся — желание, веселье, искрящаяся речка счастья, босая девчонка и обнаженная богиня, она начало и конец, правда и ложь, смысл и отсутствие смысла, альфа и омега.

Помоги мне, Дженна. Приснись мне и запрети сходить с ума. Или отпусти. Хотя ты никогда не держала меня, родная. Ты просто любила меня, а когда любовь стала больше жизни, ты ушла, оставив мне дочь, которую я предал. Франческа права, я слабый и неинтересный тип, струсивший и предавший собственных детей, мало того — твоих детей, Дженна! Даже во имя любви к тебе я должен был быть с ними, а я сбежал в собственное безумие, лелеял его, пестовал, кормил собственной кровью, сделал его единственным мерилом всей жизни.

И тут приходит эта девочка, этот солнечный луч, эта дикая птица. И говорит такие вещи, до которых не додумались ученые мозги Алана Пейна, но которые понятны ей самой с детства. Что жизнь есть чудо Господне. Что неизлечима только смерть. Что дети не виноваты в глупостях и слабостях своих отцов. Что надо любить и честно признаваться в любви, когда не можешь больше молчать об этом.

Какие сладкие у нее были губы. Надо завтра попросить у нее прощения и не отпускать. Ни за что. Пусть ударит, пусть не разговаривает — только пусть останется.

Какие сладкие у нее губы…

Алан Пейн заснул в кресле.

Утром он снова побрился, затянул на шее галстук, побрызгался одеколоном и побрел к двери Франчески, полный раскаяния и отчаяния. Постучал в дверь и, услышав шаги Франчески, набрал воздуха в грудь, чтобы сразу начать извиняться. Дверь отворилась, и бледная Франческа пала ему на грудь с громким воплем:

— О, Алан, мне так стыдно! Не прогоняй меня, пожалуйста! Я не все помню, но то, что помню, было ужасно. Я вела себя, как… как… неприличная женщина!

— Ну что ты.

— Нет, не успокаивай, ты добрый, я знаю! Только прости, ладно? Я больше никогда не притронусь к спиртному! Даже пробочку не понюхаю. Я буду вести себя прилично. Простишь?

Он ошеломленно сжимал ее в объятиях, не зная, что сказать. Так чувствует себя приговоренный к казни, у которого в последний момент сняли петлю с шеи и выгнали с лобного места.

— Алан, успокой меня. Скажи, что все это — дурацкое недоразумение.

И тогда он расправил плечи и прижал ее к себе.

— Ну уж нет!

А потом запрокинул ее личико и крепко поцеловал в губы. Отстранился, подождал секунду — и вновь приник к ее губам. На этот раз она ответила.

Прервали их бурные аплодисменты. Спортивная чета Эвансов дружно рукоплескала им с лестницы, а за их спинами маячил страшно довольный зрелищем Джои. Франческа охнула и удрала в свой номер, а Алан церемонно раскланялся с соседями.

Потом был очередной безумный вояж по Лондону, и ноги у них гудели, но зато они видели, как ловят и кольцуют лебедей на Темзе, а еще ходили в собор Святого Павла, и пошел дождь, а Франческа сняла туфли и шлепала по лужам, а Алан смеялся и пытался накрыть ее полой пиджака, словом, они вели себя так, как испокон веков ведут себя влюбленные молодые люди, еще не осознавшие толком своей любви.

Просто хочется все время держаться за руки, и смех разбирает без причины, а дождь такой теплый, и голуби садятся прямо на плечи, потому что непуганые они на Трафальгарской площади, и медный одноглазый адмирал снисходительно глядит на влюбленного профессора истории. Уж он-то знает, что такое внезапная и пылкая любовь!

Таким вот образом они и оказались в клубе Пейна, где многие удивились, но никто не подал вида, а дворецкий Паркер — тот и вовсе обрадовался за мистера Пейна, потому что не одобрял добровольного обета безбрачия. В данном же случае речь явно шла о долгосрочном романе, вполне имеющем шансы на брак. Впрочем, Паркер тоже не подал вида, что думает о проблемах мистера Пейна. Здесь это было не принято.

Обед был превосходен, и Франческа с веселым ужасом смотрела на громадную шапку взбитых сливок на фруктовом десерте.

— Я лопну.

— Ты худенькая и стройная.

— Была. Два дня такого усиленного питания — и я не влезу ни в одну дверь.

— В замке двери рассчитаны на рыцаря в латах.

— Когда мы едем?

— Сегодня в десять вечера. В пять утра будем в Ливерпуле, оттуда катером до Думбартона, а там машина.

— Чья, твоя?

— И моя там стоит, а вообще там полно такси. Как бы такси. На самом деле это местные ребята подрабатывают.

— Здорово. Хотя жалко уезжать. Мне очень понравился “Глобус”. Алан, можно неприличный вопрос?

— Еще неприличнее, чем ночью?

— Ой, перестань, не напоминай! Я серьезно. Сколько стоит номер в “Глобусе”?

— Ты опять про деньги?

— Нет, не совсем. Мне там очень понравилось, хочется пожить как-нибудь еще. Не вечно же я буду работать у твоего Шиллинга. Вдруг он меня выгонит?

Это вряд ли, подумал Алан, с нежностью глядя на раскрасневшуюся Франческу.

— Так как? Скажешь?

— Нет. Но замолвлю за тебя словечко перед миссис Джонс. Она делает скидки понравившимся гостям, а ты ей явно нравишься.

— Жаль, мы так и не сходили в Кенсингтонский парк.

— Он еще лучше осенью, когда листва почти облетела.

— Брр, как это может быть? Холодно, дождь, ветер.

— Нет, ты просто не видела. Деревья стоят голые, тонкие, и парк кажется прозрачным. В лужах отражается небо. А сквозь ветки летит бронзовый мальчик. Питер Пэн. И Чинь-Чинь у него на плече.

— Рассказываешь красиво. Но верится с трудом.

— А ты не изображай из себя коренную француженку. Ты прожила в тепле всего шесть лет, а остальное время? Ирландия — не курорт.

— Ирландия — не Шотландия. Там теплее, и море рядом.

— А у нас горы.

— Горы и у нас есть.

— Меловые отвалы, подумаешь!

— Алан Пейн! Только не надо делать вид, что в Шотландии у вас прямо Кордильеры! Такие же точно горы, да еще и заросшие травой.

— Зеленые холмы — это про вас.

— А суровые скалы — про вас. Вот мы и добрались до начала. Расскажешь мне про замок?

— Расскажу. Только позже, когда будем ехать. Мне хочется, чтобы ты все увидела своими глазами.

До гор было далеко, и своими глазами она увидела очень многое.

Миссис Джонс обняла милую мисс Мэллори и пригласила приезжать в любое время. Рыжий Джои снес сумки и чемоданы в такси. Чета Эвансов весело помахала им руками с балкона. Над Лондоном плыли лиловые сумерки, и вскоре запахло вокзалом — Франческа с детства обожала этот запах, суливший путешествия и новые открытия.