Я не боялся. В прошлом году я дрался с Алимурзой Бесланеевым, а это пострашнее, чем какой-то Линевский. Алимурза подбил мне оба глаза, но я все-таки успел дать ему несколько раз по уху и в живот.

На математике Юрка Блинов переслал мне свой кожаный ремешок, который надевается на запястье, чтобы не растянуть связки при сильном ударе. Я надел ремешок на руку. Когда я сжимал пальцы, кулак становился набрякшим и тяжелым. Орька давал какие-то советы. Я его почти не слушал. В этих делах я разбирался лучше, чем он. Ведь ему не пришлось драться с Алимурзой Бесланеевым.

После уроков мы отправились к месту боя. С гор опускались сумерки. Пустая базарная площадь казалась огромной. Ни одного человека не было видно на ней.

Мы выбрали хорошо утрамбованное место в той стороне, где по воскресеньям торгуют мукой и сеном. Все мальчишки нашего класса пришли смотреть, как я буду драться с Линевским.

Я почти не волновался. У меня была своя верная тактика — я всегда нападал первым и бил неожиданно, сразу. Мальчишки встали широким кругом. Я сбросил пальто и пиджак на землю. На другой стороне круга раздевался Линевский. Ему помогал Алимурза. Юрка еще раз напомнил:

— Драка до пощады. Без отдыха, без подножек. Лежачего не бить. За волосы не хвататься. На честность.

Меня вытолкнули в круг. С другой стороны вышел Борька. Он как-то странно, носками внутрь, поставил ноги, наклонил голову и закрыл подбородок и грудь кулаками.

— Юрка крикнул: «Пошли!» — я ринулся вперед и что было силы, с широкого размаха ударил Борьку по уху. Но удар не получился. Борька быстро присел, мой кулак пролетел над его головой, и я, не удержав равновесия, плашмя упал на землю.

Кругом засмеялись. Я вскочил. Я разозлился по-настоящему, потому что сильно ссадил колено. Теперь я пошел на Борьку плечом вперед, стиснув зубы, вздрагивая от напряжения. Мы сошлись вплотную, грудь к груди, выжидая момент. Я слышал, как глубоко и спокойно дышит Борька. И вдруг он незаметным движением откачнулся в сторону, и это получилось так быстро и неожиданно, что я снова упал.

Кругом захохотали. А я, вскочив, уже не замечал ничего вокруг. Мне стало жарко. Круги плыли перед глазами, и там, среди этих кругов, смутно светлела фигура Линевского.

Низко пригнув голову, выставив кулаки вперед, я побежал на Борьку, надеясь кончить драку одним ударом. Я решил взять Линевского «на бычка», то есть ударить головой в подбородок, а после, не давая опомниться, пустить в ход кулаки. Это был верный прием. Так всегда дрались мальчишки с Подгорной улицы.

Я набежал на Линевского, втянул голову в плечи и, как пружина, всем телом бросился вперед и вверх.

… Я поднялся с земли только через минуту. Базарная площадь медленно поворачивалась и покачивалась под моими ногами. В голове гудело.

Юрка отряхнул мне рубашку и брюки. Николайчик своим платком вытер мне лицо. Я оглянулся. Линевский стоял в толпе ребят спокойный, уже одетый, со своим толстым портфелем в руке. Я рванулся к нему, но Юрка схватил меня за пояс.

— Хватит!

— Пусти, Блин!

— Хватит, — сказал Юрка.

— Нет, еще не хватит! — заорал я. — Пусти!

— Куда? Хочешь, чтобы он тебя ударил?

— ?!!

— Хватит, Колька, — сказал Николайчик. — Ведь Линевский тебя еще ни разу не стукнул.

— Оказывается, он боксер, — объяснил Юрка. — А ну-ка, пожмите друг друг лапы.

Это была традиция. После боя самые злейшие враги должны пожимать друг другу руки. Но сейчас мне не хотелось протягивать руку Линевскому. Он сыграл со мною злую шутку.

— Давай, давай, не кобенься, — сказал Юрка и подвел меня к Линевскому.

ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК

В то лето, когда в нашем городе начали строить парашютную вышку, моя тетя решила, что я должен стать хирургом.

Она была очень деятельной, моя тетя Инна. В прошлом году она сказала:

— Я решила окончательно. Ты будешь стоматологом, Коля. Стоматолог — это благородная работа. Это работа интеллигентного человека. Она дает хорошие деньги.

И я начал готовиться в стоматологический техникум.

Я никогда в жизни не слыхал о таком техникуме и сказал об этом тете. Тетя села на стул, поднесла правую ладонь к глазам, будто заслоняясь от солнца, и произнесла усталым голосом:

— Имей в виду, Коля: ты очень похож на своего отца.

Это значило, что я буду в жизни никудышным человеком. Ни на что не пригодным. Может быть, даже шалопаем. Но мне почему-то очень не хотелось становиться интеллигентным человеком. И потом, было обидно за отца. Уж его-то я знал лучше, чем тетя Инна.

Мой отец работал на Крайнем Севере, на холодной реке Индигирке. Он был прорабом. Он строил поселки и в каждом письме присылал мне фотографии голых, обдутых ветром сопок, странных безрогих оленей, которые по-якутски назывались «таба», собачьих упряжек среди белых снегов и своих друзей, улыбающихся, обутых в громадные унты с отворотами, как у мушкетерских ботфортов.

Тетя Инна вынимала из конвертов фотографии, перебрасывала их мне через стол и фыркала:

— Фу! На, полюбуйся! Андрей мог выбрать хорошую специальность и стать интеллигентным человеком, но не захотел. И теперь болтается бог знает где, на краю света, куда добрый человек никогда не поедет. Наверное, сейчас кусает локти, да поздно. Жизнь не начнешь сначала. Сам виноват.

Отец смотрел на меня с фотографии и улыбался во весь рот, и зубы у него были белые-белые. Это оттого, что он жевал там лиственничную смолу, сваренную особым образом. Он мне писал, как ее варят. Но в наших местах лиственницы не росли, и мне приходилось чистить зубы простым порошком. Однажды он прислал мне большущий комок такой смолы. Она была розовая и пахла тайгой, но тетя Инна выбросила ее в уборную и сказала, что отцу тридцать пять лет, а по развитию он стоит разве только немного повыше меня и, наверное, до старости лет останется несолидным человеком.

Я обиделся. По-моему, отец был замечательным человеком. Он строил обогатительные фабрики и рабочие поселки. А тетя Инна работала счетоводом в больнице. Очень давно, еще молодой, она училась на медицинских курсах, но фельдшера из нее почему-то не получилось. Что-то в ее жизни произошло трагическое. И тогда она стала счетоводом. У нее всегда оставалось много энергии после дня, проведенного за канцелярским столом. Эту энергию она тратила на уборку своей комнаты. В комнату было страшно войти: там все сверкало. Оконные стекла были прозрачны, как воздух. В чайных ложечках вспыхивали электрические зайчики. Паркет лежал под ногами бездонным озером — тетя протирала его щеткой каждую минуту. Но даже после этого у нее оставалось еще много энергии. Тогда она принималась наводить порядок в жизни других людей. В первую очередь она принималась за меня.

А на окраине парка, недалеко от дальней танцплощадки, на большой травяной поляне, где мы по воскресеньям играли в футбол, рабочие вырыли четыре глубоких квадратных ямы. В ямы навалили булыжника и щебенки. Сверху все залили цементом. Эти ямы с камнями назывались фундаментом для опор. Цемент застывал, покрываясь молочной морщинистой пенкой. Мы трогали пенку пальцами. Никто из мальчишек нашего города еще ни разу в жизни не видел парашютной вышки. Но скоро место строительства обнесли деревянным забором, через который почти ничего нельзя было рассмотреть. Мы ходили вокруг забора и заглядывали в щели. Нам было обидно: почему все самое интересное люди всегда окружают заборами? Через узкие шершавые щели в сосновых досках виднелись кусочки строительства — бревна, железные трубы, сварочный аппарат, похожий на жестяной сундук на колесах, и спины рабочих. Чтобы увидеть больше, мы подсаживали друг друга и заглядывали через высокий верх забора. Нас ослепляли синие искры электрической сварки.

Вечером, когда рабочие расходились по домам, на строительстве оставался сторож с толстой палкой. Он неподвижно сидел на штабеле досок и курил. Красный глазок цигарки то вспыхивал, то погасал. Иногда сторож замечал над забором наши головы и молча грозил нам палкой.