— Шашлыки, — проглотил слюну водитель. — Пальчики оближете, какие тут шашлыки.
— Поехали, поехали, — кинул Алоизас притормозившему было парню и напрягся, будто сидел на лошади, сжимая ногами вздымающиеся бока. — Вперед, говорю! Хватит с нас приключений!
Последние слова он выкрикнул по-литовски, поймав брошенный Лионгиной взгляд. Под ореховым деревом, окруженная ватагой детворы, сверкала светло-зеленая «Волга». Алоизас приказывал не шоферу — ей, Лионгине, беря реванш за ее несдержанное поведение там, у пропасти. Стиснул плечо и не отпускал, пока духан не скрылся за деревьями. Энергичной позой, подкрепленной суровым взглядом, Алоизас требовал не только послушания — он желал, чтобы Лионгина уехала отсюда как его сообщница, а не просто позволила увезти себя, будто связанная овца. Ей же, напротив, хотелось остаться бессловесным существом. Приказывай, Алоизас! Как хочешь, так и поступай. Я всегда буду слушаться тебя. Ничего больше мне не нужно. Я и так наполнена этой колышущейся землей, ее яростными красками и запахами. Она молча прильнула к мужу. Казалось, что убежала не от кабака — от грохочущей молниями черной тучи, хотя вокруг было тепло и тихо.
Необычайную тишину ощутила она, когда водитель остановился, чтобы проверить покрышки. Рядом с дорогой что-то громко журчало. Вероятно, это и был родник, вернее — текущая от него жилка. Блуждающий влажный блеск мерцал сквозь листву, траву и хворост, впрочем вовсе не хворост, а сухие кукурузные стебли; журчал ручеек на несколько голосов, в зависимости от того, какое препятствие преодолевал: каменный порожек, пустую бутылку или старую автомобильную покрышку. Вот множество пенных струек ощупывают широколобую, вросшую в землю гранитную глыбу — ни сдвинуть с места, ни перепрыгнуть! — тогда, нежно бормоча, ручеек выбрасывает локоть, и большого камня как не бывало, а тоненькая жилка, пробив рядом с ним желобок, еще веселее бежит дальше, туда, где просторно и вольготно, где можно разгалдеться во все горло или, разлившись речным плесом, умолкнуть.
Лионгина заговорила об этом с Алоизасом, он усмехнулся.
— Река? Тоже мне река! Кончается там, где из ручейка превращается в лужу, — вон возле коровьей фермы. Видишь, подойники из твоей реки торчат.
Из моей реки? Почему из моей? И почему нужно радоваться, что звонкий ручеек становится вонючей лужей? Но она промолчала: и так уже чувствовала себя виноватой. Произошло что-то такое, чего не должно было произойти, хотя никто не мог бы сказать, что именно, а она не только не противилась, но даже способствовала этому. Ничего толком не понимающую, строящую лишь неясные догадки, ее больше пугала вина будущая, нежели нынешняя. Она заранее каялась.
Зеленая «Волга» настигла их и умчалась, догоняемая тенями, которые щедро бросали ей вслед деревья, холмы, дома с низкими плоскими крышами, распахнутыми дверями и окнами. Лионгине почудилось: вот где обитают счастливые люди — никаких замков, сушатся на веревках связки каких-то трав и плодов или пестрое белье. На открытые веранды затекает густой, пахнущий ужином дым от маленькой, с ладонь, печурки, курящейся в саду, беседуют две соседки, не сходя со своих крылечек и не переставая что-то толочь в ступах, перезвон колокольцев в густых зарослях, который вот-вот может превратиться в блеянье, мычание или цвиньканье молочных струй, — все открыто земле и небу, проезжим и прохожим. Если бы машина сбавила скорость — водитель гнал, правда, уже не так лихо! — Лионгина заметила бы не только блаженство или усталость на лицах здешних жителей, но и кое-что иное: равнодушие, горечь несбывшихся надежд, даже зависть к ним, несущимся в машине и увозящим последние блики дня на стеклах «Победы». Но разве поймешь, что означает кинутое вслед чужое слово, если улавливаешь непривычные звуки? Вдруг упрек, а не приветствие? Хорошо, что водитель не притормаживает, Лионгине не хотелось соприкасаться с чужой жизнью, всегда имеющей оборотную сторону. Подумала: а вдруг эта красота, эта благодать в один прекрасный день обрушится на нее, как воспоминание о пышных похоронах? Неужели она хоронит себя, еще и жить-то не начав? Загадку неотвратимого, где-то неподалеку витающего конца шепнули и сумерки. Словно накрыли долину огромной скалой, и все, даже белесая лента дороги, на мгновение растворилось в темноте. А может, не скалой — гигантским, измазанным дегтем катком, который беззвучно сминал все вокруг, и невозможно было ни остановить его, ни отвернуть в сторону.
— Юг. В этих краях всегда внезапно темнеет, дорогая. Тут все иначе. Не как дома. — Алоизас воспользовался неожиданным мраком и растерянностью жены, чтобы крепче привязать ее к себе.
Не глазами — глаза уже ничего не видели — тоскующим по свету нутром Лионгина заметила вдруг зеленую искорку. Мелькнула сбоку и, обгоняя машину, проскочила вперед. Покатилась перед ними, то пропадая, то вновь выныривая, без устали указывая направление. Будто они только и ждали этого первого огонька, засветились другие, загорелись внизу и сверху, цепляясь за склоны и откосы, а самые храбрые вскарабкались на небосвод, широко рассыпались по нему и, мерцая, роняли в глухой мрак сверкающие крупинки. Казалось, звезды не только трепещут, ко и звенят. Откинув гнетущее покрывало тьмы, ожила и земля, заговорила с небом. Воздух наполнился пронзительными, доносящимися со всех сторон какими-то свиристящими звуками. В ушах гудело от многоголосой, не прекращающейся ни на мгновение дроби.
— Цикады стрекочут. Как наши кузнечики, только [большие. — Эту информацию Алоизас тоже почерпнул из своих книг.
Может, и цикады, вынуждена была мысленно уступить ему Лионгина, подавленная внезапным мраком и снова возрожденная светом. Вполне возможно, что Алоизас прав — пускай себе стрекочут здешние кузнечики! — однако в первое же мгновение, когда угольки звезд прорезали темноту и на бескрайнем небе заполыхали звезды, торя свой извечный, нескончаемый, не зависящий от нас, но неразрывно связанный с нами, людьми, путь, она с болью упрекнула себя: почему ты, ледышка, прежде не смотрела на небо? Почему, когда смотрела, ничего не видела?
Она бы еще долго грызла себя, но ее спасла усталость. Лионгина задремала, и ей приснился сон. Пожалуй, даже не сон — просто какое-то видение на грани сна, наступающее после напряженного дня, когда еще все ощущаешь, слышишь и понимаешь, однако нет сил и желания укладывать впечатления в сундучок памяти или немедленно выяснять, что они означают. Не галлюцинацией было все это и не сном, потому что позже она припомнит и как они снова карабкались в гору, уже не голую и не лесом гудящую, а обжитую, как ползли по узенькой извилистой улочке, сжатой с обеих сторон верандами, хозяйственными постройками, а деревья, не умещаясь за сложенными из камней заборами, перевешивали ветви на улочку, стуча по крыше машины яблоками и сливами. Улочку, уже не первую, какую-то другую, на которую едва пробивался свет из окон, затененных сеткой ветвей, — всюду курчавилась буйная, черная сейчас зелень — ее населяли звуки радио, мычание, блеяние и запахи пищи, а также любопытство местных жителей — кто это там так поздно с грохотом катит и куда? То и дело кто-нибудь, раздвинув темный полог зелени, выкрикивал на непонятном языке какие-то слова, их водитель, словно отражая мяч, кричал ответно, наконец на дорогу выскочил парнишка, фары «Победы» рубанули его по тонким ногам, казалось, переломят их, но где там — ловкий, гибкий, как прутик, подпрыгивая, бежал он впереди, машина ползла следом, все вверх да вверх, пока не встала, упершись в стену или ворота. Мальчик с водителем как сквозь землю провалились. Тикали и тикали часы на приборном щитке, они с Алоизасом, не вылезая из машины, целую вечность ожидали у ворот, за которыми — уже можно было разглядеть — высились большие дома и деревья. Гремя цепью и оглушительно лая — тем самым как бы дирижируя целой капеллой тявкающих деревенских собак, — метался за воротами матерый пес. Наконец ему удалось приподняться над забором, и стали видны его большая, как футбольный мяч, голова, широкая грудь, тяжелые лапы. Чья-то рука размахивала фонарем, нащупывая в густо разросшихся кустах дорожку, по ней выкатились на улицу водитель с пареньком, старчески гортанный голос унимал пса, уговаривал замолчать. Говорил по-русски, чтобы приезжие понимали и не боялись, однако подошедший — с фонарем и охотничьим ружьем на плече, хромой старик, у которого то и дело закрывался один глаз, — испуганно вздыхал и бормотал что-то.