(Морис Дрюон)

СВЕТЛОВОЛОСАЯ ДЕВУШКА

Их было восемь. Восемь раненых в одной палате походного

госпиталя. Была ночь, когда их спустили с санитарной повозки. Как

назывался город? Какую форму имело здание? И находились ли они

в городе? Не был ли это дворец, преобразованный в госпиталь, с

большим красным крестом на крыше? Они ничего не знали об этом.

Но казалось, что с улицы в палату доносился шум города.

Из восьми раненых только двое были знакомы прежде, если

только можно считать знакомством службу в одном полку.

По крайней мере, эти двое могли ссылаться на одни и те же

имена офицеров. И это давало им иллюзию дружбы. Итак, Файруа и

Лувьель пытались считать, что они часто встречались друг с другом

во дворе квартала, и что они пили бок о бок возле прилавка одного и

то же бистро.

- А не ты ли это, когда стоял однажды на посту, заставил меня

вернуться в казарму, потому что я не почистил свое пальто?

- Вполне возможно... В самом деле, я вспоминаю...

Файруа миной оторвало ногу. Он занимал первую койку от

окна, закрытого черной занавеской.

Толстяк Лувьель лежал пластом, верхняя часть тела и голова у

него были в гипсе. Он жалел, что отделен от Файруа другим

раненым - Ренодье. Ренодье еще не знал, что ослеп, но ему казалось,

что его волосы упали ему на лицо и по недосмотру были взяты под

повязку.

- Это как-то даже забавно быть запертым, как в этой комнате, и

не знать, где ты, - сказал Мазарг, занимавший шестую койку.

Мазарг был южанином с блеском в глазах. У него извлекли из

тела полдюжины осколков снаряда.

Горел ночник. Те, кто смогли, заснули.

Файруа долго смотрел возле себя на занавеску из черного

полотна, которая закрывала окно.

На следующее утро пришла медсестра и подняла занавеску. В

палате стало очень светло.

Файруа оперся на руки, чтобы сесть посередине.

- Ну что, Файруа, как там на улице? - спросил Лувьель.

- На улице? - сказал Файруа.

Он протер глаза.

- Ох, эти волосы, всегда эти волосы на лице, - в тот же момент

сказал Ренодье, у которого только рот не был перевязан. – Хорошо

еще, что у окна положили того, кто может видеть... Я очень надеюсь,

что через несколько дней, все-таки...

Неловкое молчание воцарилось в палате, и Файруа, повернув

голову к стеклу, сказал:

- На улице неплохо. Не стоит жаловаться; это неплохое место.

Есть маленький сад, а затем улица, а потом другие дома...

Он продолжал описывать пейзаж: дома были низкие,

построены из кирпичей. Старик прошел по улице, читая свою газету.

Домохозяйки шли в комиссионку.

Внимательные и молчаливые, другие раненые слушали

Файруа. От грохота машины затряслись стекла.

- Это большой военный грузовик с парнями, у которых есть

пулеметы, - сказал Файруа.

- А женщины на улице, как они выглядят, женщины? - спросил

Мазарг.

Файруа усмехнулся, обнажив свои красивые белые зубы.

- Да нет, парень, не волнуйся, - сказал он. - Они не очень

красивы, я тебя уверяю.

Файруа снова натянул на себя простыню и закрыл глаза. Через

мгновение он приподнялся и снова посмотрел в окно. Вдруг он

воскликнул:

- Хорошо, вот красивая девушка!

- Ну, да! - сказал Мазарг. - Как она выглядит?

- Блондинка, с косой, уложенной на затылке. Как хороша!

Утро прошло без происшествий. Несколько минут пополудни

Файруа сказал:

- Ну, вот блондинка, которая была этим утром! Она смотрит

сюда.

И он сделал жест поднятой рукой, вроде немого «приветствия»,

улыбаясь при этом.

- Она повернула голову, - сказал Файруа.

К двум часам он снова объявил о том, что проходит блондинка;

она избегала поднимать глаза.

- Я думаю, что это машинистка, - сказал Файруа.

В шесть часов она появилась снова, и на сей раз Файруа,

торжествующий, уверял, что она долго смотрит на окно.

Ночью раненые снова погрузились в тоскливое оцепенение.

Утром поднятие занавески вернуло им надежду. И на несколько

дней за пределами лечебных процедур: измерения температуры,

обхода врача, перевязок, приема пищи – установилось странное

время, словно отстукиваемое новыми часами, в которых четыре

прохождения юной светловолосой девушки образовывали большой

крест циферблата.

- Файруа, ты влюблен, - говорили раненые.

- Да нет, вы же прекрасно видите, что я шучу.

Но семеро других были влюблены. Можно было подумать, что

интрига, которая начиналась через стекло, была их собственной. Им

казалось, что они здесь уже целую вечность и что юная девушка

проходила уже тысячу раз.

Их больше ничего не интересовало. Если иногда Файруа

дремал до полудня, то всегда находился кто-нибудь, чтобы

закричать ему:

- Эй, говори же, Фай! Время подходит!

Все знали, что Файруа до войны был портным.

- Ты мог бы ее одевать, твою блондинку, - говорили раненые.

Файруа думал: «Как же я теперь, одноногий, буду сидеть со

своей работой на столе?»

Мазарг изнемогал. Он испытывал ревность или даже зависть.

Он надеялся выйти из госпиталя раньше Файруа. «И потом, на

своих костылях, ну что за вид он будет иметь?» В то время как он

себя представлял разгуливающим, широко расправив плечи, по

улицам города.

Днем у Файруа возникла идея вырезать сердце в старом листе

пропуска; три раза, когда проходила светловолосая девушка, он

протягивал бумагу к оконному стеклу.

На следующий день Файруа широко улыбнулся и сказал:

- Она прикрепила брошь в форме сердца на свое платье.

- Какое у нее платье?

- Оно с зелеными цветочками.

Прошло еще два дня. Затем, утром Файруа, как обычно

засыпанный вопросами, ответил:

- Нет, она не проходила.

Это было в тот самый день, когда врач, ощупывая ногу Файруа,

покачал головой, посмотрел внимательнее на температурный лист, и

сделал медсестре знак веками, который означал: «А я что говорил!»

В тот же вечер, Файруа, повернув глаза к окну, пробормотал:

- Все это не смешно...

- Что это значит? - сказал толстый Лувьель.

Файруа не ответил.

- Ну, что, в этот вечер ты ее больше не видел, твою девушку?

- Нет! ... она прошла ... с другим ...

- Может быть, это ее брат?

В палате воцарилось молчание.

- Вообще-то это естественно, что у нее есть парень, - подумал

Лувьель. - Но она не должна была все-таки проходить здесь с ним.

В течение ночи Файруа отпустил несколько замечаний, не

отдавая в этом отчета. На следующий день он не вышел из своего

бесчувственного состояния, не посмотрел ни разу в окно, и вся

комната уважала его печаль.

А затем, вечером, к общему (исключая врача) удивлению, он

умер.

Его тело вынесли, и на его койку положили свежие простыни.

Мазарг позвал медсестру и сказал ей, что хочет занять койку

Файруа.

Медсестра испытывала к Мазаргу заметную симпатию; он

сменил место.

Всю ночь он не сомкнул глаз. Его воображение рисовало ему

зеленые цветочки, светлые волосы...

Утром вошла медсестра и подняла занавеску в тот самый

момент, когда Мазарг начал, наконец, засыпать.

Одним прыжком он пробудился и приклеился лбом к оконному

стеклу.

- Ох, - закричал он, опустившись на подушку.

- Ну, что? Что с тобой? Ты болен? - сказали другие.

Мазарг попытался принять непринужденный вид.

- Да, я догадывался об этом с самого начала, что он подшутил

над нами, - сказал он. - Но, тем не менее, я хотел убедиться сам...

С другой стороны окна не было ничего, кроме внушительной

серой стены и нескольких куч мусора...

Тогда толстый Лувьель, заключенный в свой белый гипс,