— Передай моей золотой мамочке… — И замолчал.

У него не осталось времени, чтобы закончить фразу: «…что я думаю о Боге». Голова его закинулась назад, и каска звякнула о бортик люльки.

Когда с него сняли очки, в ямах глазниц еще стояли слезы. В детских глазах застыл зеленоватый отсвет той тоски, что охватила его на рассвете, и была та тоска не чем иным, как предчувствием смерти. А вокруг глаз были иссиня-черные круги, точно нарисованные жирным карандашом. Такие круги проводят въевшаяся пыль, копоть и страх, которые мотоциклисты привозят из первого боя, и должен пройти не один день, чтобы они стерлись из памяти.

Сирил застыл в машине, судорожно сжав руль. Курсанты услышали, как Сен-Тьерри тихо, но отчетливо произнес:

— Как же я ошибался… Ошибался с самого начала…

Но что он хотел сказать, никто так и не понял.

—   А вы, старина, — обратился лейтенант к Сирилу, — с вами все в порядке?

—   Пожалуй, да, — медленно произнес он вслух, а про себя подумал: «Если бы я тогда забрал чуть левее…»

Тело Жака из коляски вынимали Юрто и Бруар де Шампемон. Бобби не двинулся с места.

—   Кто из вас хорошо знает его семью и может взять на себя ответственность за сохранность его документов?

—   Я, — заявил, сняв очки, Сирил, который уже вышел из ступора.

Вокруг глаз у него тоже залегли синие круги, и он словно внезапно постарел.

Стоя на гравии, Сирил растирал затекшие ноги и думал о том, что только он может передать мадам Лервье-Марэ последние слова сына и только он сможет найти, что при этом сказать, пусть и на ломаном французском. И это было естественно — ведь последние тридцать часов они с Жаком провели вместе, в одном мотоцикле на пыльной дороге. Бумажник Лервье-Марэ, часы, оставившие белую полоску на левой руке, зажигалка, ручка — все, без чего живые не мыслят жизни, перешло в большие руки Сирила. Сквозь пыль он нащупал на бумажнике выпуклые серебряные инициалы.

«Это то, что объединяет его с матерью», — подумал Сирил с ужасом. Но внезапно понял, что чувство, заставившее его вызваться передать все эти предметы, далеко не так безгрешно.

Сен-Тьерри, поставив ногу на ступеньку, что-то быстро писал. Бебе, державший перед ним развернутую карту, прочел верхние строки:

«Лейтенант Сен-Тьерри капитану Декресту. Приказ, переданный устно связным Лервье-Марэ, смертельно раненным при выполнении задания».

—   Кто готов немедленно доставить это капитану? — спросил Сен-Тьерри.

—   Я, — вызвался Сирил.

—   Но вы не сможете, старина. Вы едва держитесь на ногах. Ну, ладно. Тогда я хотя бы дам вам сопровождающего.

Побледневшие вдруг курсанты посмотрели на залитую кровью коляску мотоцикла. Мотор продолжал работать, снижая обороты.

— Не нужно. Никого не нужно. Только… мне хотелось бы выпить.

Юрто принес ему бутылку, заметив при этом:

— Тебе повезло, старина. Ведь стреляли в тебя.

Это правда. Ему повезло, он был слева…

Сирил отбил горлышко бутылки о бортик коляски и выпил, не обращая внимания на острое стекло и не чувствуя вкуса алкоголя. Затем, немного успокоившись, обратился к Сен-Тьерри уже как к ровеснику:

— Не могли бы вы дать мне бумагу, господин лейтенант? Я объясню… А! Совсем забыл. Немцы в километре к северу отсюда, в лесу Басс-Бреш. Это там нас и обстреляли.

И умчался точно так же, как и приехал: на пределе скорости.

— Это боец из другой страны, — только и сказал Сен-Тьерри, провожая глазами удаляющийся по аллее мотоцикл с широкой коляской.

Несколько минут спустя тело Лервье-Марэ опустили на землю в тенистом уголке парка. Лицо Жака было накрыто платком. Юрто, Бруар и Бебе рыли могилу. Здесь, на лужайке под кленом, было прохладно, а земля была рыхлой, влажной и податливой.

— Может, лучше бы копать на солнышке, — заявил Юрто с крестьянской простотой.

Стоящий рядом Сен-Тьерри смотрел на них и думал: «А у меня вот никогда не было детей… Но я же офицер, черт возьми!»

А вслух сказал:

— Кончайте быстрее! Время поджимает.

Бобби с автоматом на плече стоял в первом ряду, готовый отбыть в новое расположение.

— Лежать! — скомандовал он своей собаке, рывшей лапами землю.

Месье улегся в нескольких метрах от головы Жака.

«А я даже не попрощался с ним позавчера, когда он уезжал», — подумал Бобби. Он попытался вспомнить лицо Жака в вестибюле замка и был потрясен, обнаружив, что не может точно воспроизвести в памяти его черты. А ведь лицо друга пока было всего лишь накрыто платком.

И все, как и Бобби, поднимали по тревоге свою память. Мальвинье вспомнил Лервье в комнате. Бебе увидел Лервье в строю, или ему так показалось. Но воспоминания у всех были какими-то нечеткими. У Мальвинье Лервье-Марэ занимал в комнате больше места, чем было на самом деле, а Бебе неосознанно поставил Лервье на три ряда вперед.

«Он стоял точно за мной», — думал Бебе, но на самом деле все было по-другому.

Малыш Лервье-Марэ — блатной курсант, любопытный и легкомысленный проныра, малыш Лервье, носившийся как угорелый по коридорам, посредственный ученик и добрый товарищ, на которого, что греха таить, порой смотрели всерьез только из-за его связей, — теперь исчез, и черты его размылись в памяти.

Сирил единственный увидел его настоящего, когда заглянул ему в глаза там, на дороге.

Бебе повторил фразу лейтенанта: «Смертельно раненный при выполнении задания», короткую строку из невольно подсмотренного донесения. Сен-Тьерри написал ее так же естественно, как говорил: «Удовлетворительно», чтобы отметить отличившегося.

И под белым платком лицо мальчишки, который, умирая, стал очень похож на мать, начало трансформироваться. Возник новый образ: более крупный, яркий и светлый. Теперь этот образ будет жить в памяти и рассказах: Жак Лервье-Марэ — герой бригады.

И перед этим образом, глядя на белый платок, курсанты осенили себя крестным знамением.

Изменения линии фронта, срочная связь с соседними бригадами, прибытие лейтенанта Фуа, который несколько минут о чем-то беседовал с Сен-Тьерри, — все это вызвало в секторе некоторое возбуждение. Каждый спрашивал себя, когда и с какой стороны появится случай открыть огонь, и все полагали, что такой случай представится очень и очень скоро. Как лошадь закусывает удила и бьет копытом на старте, так и солдат перед боем полон нетерпения.

Капитан Декрест предоставил в распоряжение лейтенанта Сен-Тьерри бронеавтомобиль с экипажем из двух механиков. Один сидел спереди, другой — сзади.

Получив технику, Сен-Тьерри решил сам произвести короткую вылазку с целью рекогносцировки к линии фронта.

Он велел позвать Бобби и Бруара де Шампемона и внимательно их оглядел, словно хотел удостовериться, что не ошибся в выборе.

— Бруар, в мое отсутствие и в дальнейшем, — сказал он, — вы будете выполнять функции унтер-офицера взвода. — И, обернувшись к Дерошу, скомандовал: — А вы отправитесь со мной.

Бобби он, как сына, брал с собой, а Бруара, как самого толкового из племянников, оставлял на хозяйство. Бруар это ясно почувствовал, и по блеску черных глаз за очками было видно, что даже в боевых условиях его враждебность к Бобби не уменьшалась.

Бронеавтомобиль оказался многотонным «пан-хардом» с броней, выкрашенной в серый цвет. В Уставе значилось: «Танк слеп и глух». Броневик был не так уж слеп, зато абсолютно глух. Бобби понял это, как только за ним закрылся стальной люк. В башенке стоял такой же грохот, как на заводе, когда работают все станки. И грохот этот приходилось постоянно перекрикивать. И внутри броневик, с его металлическими перекрытиями, круглыми гнездами снарядов и сильным запахом моторного масла, тоже походил на завод. В узкие смотровые щели Дерош видел только тонкие полоски местности, которые мелькали перед глазами, не соединяясь друг с другом. Правая и левая стороны дороги воспринимались как два разных пейзажа, и, что самое интересное, пейзажей незнакомых, хотя Бобби сотни раз проходил этот путь. В картинке не хватало неба, и все выглядело не так.