Улетали мы с Сицилии из Катаньи, и все пассажиры прилипли к иллюминаторам, провожая глазами гигантский треугольник острова с громадой Этны. Недаром греки называли его Триникрия — «треугольник» — и изображали в виде головы с тремя ногами. С каждой из сторон Сицилию омывает свое море: Ионическое, Тирренское и Средиземное. Погода была идеальной, и видимость, как говорят летчики, — «миллион на миллион». Иначе при расставании с этим островом и быть не могло.

Фото Тофика Шахвердиева

Григорий Козлов

Почти за четверть века после победы над фашизмом, установления биполярного геополитического устройства и начала «холодной войны» жители планеты Земля привыкли к относительной стабильности. К середине 1960-х даже перспектива атомного кошмара стала привычной и из области массовых страхов постепенно переместилась в сферу политической риторики. И вдруг мир ощутимо затрясло. Неудивительно, что многим свидетелям потрясений 1968 года показалось, что мир «ни с того ни с сего» сошел с ума. Чем же была эта внезапная лихорадка: симптомом новой, еще неизвестной общественной болезни или всего лишь последним приступом хорошо знакомого благополучным странам недуга пресыщения? Последовало ли за этим приступом выздоровление западной культуры? А может быть, она просто умерла?

«Год, изменивший мир», «Год, который сделал нас теми, кто мы есть» — такими заголовками американская пресса отмечает 40-летие 1968-го. Баррикады в Париже и советские танки на улицах Праги, многотысячные студенческие демонстрации и беснующиеся хунвейбины в Китае, политические убийства и партизанские походы, расстрел пятисот мирных крестьян вьетнамской деревни Сонгми, сексуальная революция и массовое увлечение наркотиками (лидеры контркультур видели в них способ «расширения сознания», солдаты во Вьетнаме — способ забыться, и так далее), расцвет «альтернативного» искусства как части массовой культуры… Все это — приметы и парадоксы времени, имя которым легион. Однако первое, что бросается в глаза с высоты исторического полета, — все же последняя в ХХ веке и почти «неспровоцированная» великая волна социального протеста.

Поколение бунтовщиков

Те, кто в советское время изучал теорию марксизма, возможно, помнят ленинские «основные признаки революционной ситуации». В их числе значились: «обострение выше обычного нужды и бедствий угнетенных классов» и невозможность для «верхов» сохранять свое господство в неизменном виде, то есть кризис власти.

Удивительно, но страны, оказавшиеся в 1968 году на грани революций и гражданских войн, подошли к ним на фоне стабильного экономического роста, улучшения положения пресловутых «масс», в условиях сильной, динамичной и инициативной власти, которая, по видимости, заботилась о «всеобщем благосостоянии». Так, в США в 1961—1966 годах валовой национальный продукт рос примерно на 4—6% в год, что, между прочим, в два раза быстрее темпов пяти предыдущих лет. Безработица сократилась до рекордно низкого уровня. Администрация президента-демократа Линдона Джонсона во всеуслышание заявила о невиданной задаче: стремительно наращивая социальные расходы, она собиралась полностью победить бедность, создать общедоступные системы образования и пенсионного обеспечения и, наконец, уничтожить на корню систему расовой сегрегации.

Еще более активно вело себя правительство во Франции . Президент де Голль объявил себя сторонником так называемого «третьего пути» — не коммунистического, но и не либерально-капиталистического. Государству, по его мнению, следовало не только «дирижировать» экономикой, но и снимать социальные противоречия, обеспечивать компромисс между «трудом и капиталом». Финансовая стабилизация, выплата внешнего долга, резкий рост промышленного и аграрного производства, бурное развитие новых, наукоемких технологий — эти достижения бывшего лидера Сопротивления к середине 1960-х полностью вывели республику из послевоенного застоя и апатии.

И вот при всем этом именно Америка и Франция стали ареной грозных народных возмущений, до основания потрясших западное общество.

Одно из возможных объяснений этому парадоксу могут дать социология и демография. После окончания Второй мировой войны во всех воевавших странах происходил бурный рост рождаемости, а экономический расцвет 1950-х только способствовал ему. Многочисленное поколение людей, появившихся на свет в это время (по-американски их принято называть baby boomers), выросло в сравнительно комфортных условиях свободы, заботливого внимания со стороны старших и таких прежде неведомых форм массовой коммуникации, как, скажем, телевидение. «Бумеры», в отличие от их родителей, не пережили ни нищих 1930-х, ни кровавых 1940-х. Резко возросшее материальное благополучие казалось им не важнейшим и удивительным достижением, а само собой разумеющимся фоном… или даже чем-то отрицательным, неприятным. Они хотели не большего, а иного. Среди граффити, которые оставляли на стенах восставшие студенты Сорбонны в мае 1968-го, встречались такие: «Нельзя влюбиться в прирост промышленного производства!»; «С 1936 года я боролся за повышение зарплаты. Раньше за это же боролся мой отец. Теперь у меня есть телевизор, холодильник и «фольксваген», и все же я прожил жизнь, как козел. Не торгуйтесь с боссами! Упраздните их!» И тому подобное.

Новое поколение уверенно выбирало нонконформизм, индивидуализм, смелые эксперименты и социальную справедливость. (Между прочим, для следующего поколения — «поздних бумеров», рожденных в десятилетие 1955—1965-х, этот список кардинально изменился: недоверие к власти, пессимизм и цинизм.) Любопытно, что такие «чисто западные» наблюдения хоть и в сильно измененном виде, но все же подходят, по мнению исследователей, и к СССР, что лишний раз подтверждает: человеческая природа не зависит от географического положения относительно «железного занавеса».

Движущей силой великого протеста оказались на сей раз не столько социальные низы, как раньше, сколько молодежь, причем в наибольшей степени — выходцы из среднего класса, не удовлетворенные буржуазной приземленностью отцовских интересов. В Новом Свете к этому возрастному признаку только добавился расово-этнический. «Получилось» еще и десятилетие бескомпромиссной борьбы цветного населения Америки за лучшее устройство мира: афроамериканцы требовали реализации своих провозглашенных когда-то, но так и не воплощенных в жизнь гражданских прав, политически активное население латиноамериканских стран противостояло «империализму гринго».

Все это естественно: родившись в условиях свободы и экономической стабильности, протест по определению не мог свестись к борьбе «трудящихся за свои права» в духе классического марксизма. «Права завоеваны, а что дальше?» — спрашивали недовольные. Рабочий класс в развитых странах, обрастая имуществом и благами, перестает быть революционной силой — делали вывод одни. Его место должны занять студенчество и интеллектуалы. Другие отвергали политический активизм в принципе, проповедуя этику буддийского недеяния или превращение жизни в непрерывный перформанс в духе авангардного искусства. При этом даже у наиболее политизированной части молодежи — так называемых «новых левых» — реальный социализм в том виде, в каком он существовал в странах советского лагеря, не вызывал особого энтузиазма. И дело не только в шокировавших буржуазный мир рассказах о репрессиях в ГУЛАГе. В праве на будущее государствам, подобным СССР, отказывали, скорее, по эстетическим, чем по этическим причинам. В них слишком много иерархии, жестких правил, слишком мало поэзии и свободы самовыражения — вот как полагал юный бунтарь-европеец образца 1968-го. Русская революция приручена и убита, ее апостолы превратились в бюрократов, ниспровергатели — в стражей «нового порядка», борцы с драконами сами стали драконами. Неудивительно, что в среде западных радикалов большой популярностью пользовались несоветские, альтернативные модели социализма. В первую очередь, конечно же, учение Председателя Мао.