Девственный лес взбирается от болота на гряду и спускается по распадкам к Водлозеру. По гряде натыканы полутораметровой высоты муравейники. Мураши попрятались в свои «вавилонские башни», только пара разведчиков бегает наверху под дождичком. Бреду между пятисотлетних сосен и лиственниц, словно в подземелье. Солнце сюда не заглядывает — и здесь все мокро, трухляво и ненадежно под толстыми мхами. Все скользит, крошится и ломается под ногой. Огромные, в два обхвата, осины спокойно стоят среди беспорядка, серыми колоннами подпирая низкое небо. На недосягаемой вышине желтеют, кланяются югу их маленькие кроны.

Вид на Коксосалмский залив в северо-восточной части Водлозера. Выброшенные на мелководье комли своими зловещими контурами напоминают фантазии Колина Уилсона из его «Мира пауков». В былинном краю все имеет скрытый смысл, только надо уметь читать

Потемнела пропитанная дождем тайга. Изумрудный здесь, тяжкий дух, будто глубокая вода стоит между стволами. Давит она и теснит грудь, словно выдышали весь воздух. Ветви беззвучно роняют крупные капли. Путаный, сиротливый подлесок не доживает здесь до зрелых лет. Одна надежда: завалится огромная сосна, освободит место — и появится шанс.

Она вся неправильная — девственная тайга. Беспокоит, настораживает. Она — живой хаос. Нет вокруг для художественного взгляда ни одного классического кусочка. Нет ориентиров для городского человека. Пройденный путь растворяется за спиной, а впереди — темная стена.

В полночь синим когтем разорвало одеяло над озером, и Полярная звезда глянула из косого надреза. Потом в пушистой облачной пещере, в таинственных недрах тяжелого фронта туч холодно блеснула луна. Ее отражение легло на озеро, заволновалось, заискрилось хромированной зыбью. Бесстрастный свет превратил ночной пейзаж в неземной. Подбитая ультрамарином даль с контуром лесов вздохнула просторно и легко.

Лунный свет от окна квадратом лег на пол, наполнив комнату нежным сиянием, обозначающим пространство. Все стало призрачно и невесомо в воздушном свечении. Кажется, шевельнешься неловко — и, встревоженные, взлетят, закружатся предметы со стола, табуретка от печи, полотенце, да и сам стол — и будет все это обычно, совсем не удивительно.

Илекса

Теперь я живу на речном кордоне парка. Впадающая с севера в озеро, Илекса смирна и прекрасна в топких своих берегах. Редкие звуки вязнут в осоках. Даже рыба всплескивает шепотом. Лишь кружение комочков пены, принесенных от Новгудского порога, намекает, что река течет. Они — как седой завиток посреди зеркала, как перо птицы-метели в легком течении. Здесь парковый кордон.

Деревья подошли близко к воде, вглядываются в свои отражения. Завороженные неуемными струями, они клонятся ниже и ниже — и падают в реку, беспомощно растопырив корни, будто пытались схватить тишину, а та скользнула сквозь деревянные их пальцы. Не выручила. Не спасла.

Что надо человеку? Маленький домик на берегу неторопливой таежной реки, по-стариковски ворчащий на печке чайник и нескончаемая осень с незаметным переходом от янтаря звонкого в тяжелый оранжевый, мелкой изморосью, шорохом листвы под ногами, яблочным хрустом инея по утрам. И пусть в немом радио шумит небесный эфир. Пусть глухие леса укрывают лосей, медведей, росомах, белок и зайцев. Пусть тучи — жирные кабаны с темным брюхом — цепляются за ели, повторяясь для красоты в бегущей воде…

В устье, перед слиянием с Илексой, скромная речушка Новгуда широко разливается и успокаивается. Течение становится незаметным, и кажется, что это уже не река, а лесное озерцо с островком посередине

Здесь, напротив паркового кордона, живет редкое эхо. С ним можно переговариваться только с высокого яра. На других местах оно отвечает неохотно. Вторит эхо с противоположной стороны реки, с болотистого залива, возвращая слова с задержкою громовым, эпическим голосом. Его показал мне инспектор Николай Михайлович из Куганаволока (деревня на южном берегу Водлозера) — быстрый, ловкий, улыбчивый. Он крикнул от берега: «Кто ты?» И эхо сурово переспросило: «Кто ты?» Стоявший рядом лесник Алексей внезапно прокричал: «Кто украл хомуты?» И эхо воспроизвело этот неуместный в тайге вопрос, а в затихающих повторах зазвучало: «Ты, ты, ты». Они еще долго горланили с мальчишеским азартом, задавая разные вопросы, будто тайно надеялись, что однажды эхо не просто повторит его, а даст настоящий ответ. Я тоже кое-что спросил. «Оно сегодня хорошо отвечает, — сказал, накричавшись, Николай Михайлович. — А пена на течении, — вдруг, будто некстати, добавил он, — она похожа на нашу жизнь».

Низко пролетел на болотные раздолья лебедь-шипун и гортанно перекликнулся с эхом, словно назвал пароль. И стихло эхо, затаилось невидимое в диких, по грудь травах, в страшных глубинах провальных топей, в буреломах и завалах, навороченных весенним паводком.

Вечерело. Острая мертвая трава, цепляясь за ноги, сковывала шаг. С болот крадется промозглый туман, слоится над водою неверным полотном. Засыпает тайга. Не шевельнется, не вздрогнет. Лишь изредка плеснет масляно крупная рыба, и, долго не затухая, расходятся по сонной реке круги.

Тайга

Неспешно подступил октябрь, и зима опомнилась, словно наверстывая упущенное. Сначала захолодало и небо опустилось так низко, что болота пили прямо из туч. Когда же дожди истощили свои водяные запасы, север вздохнул по-мужски. Теперь снежная крупа с дождем занавесом полощется в готике соснового бора. По утрам река парит, а вода сделалась прозрачной и ломкой. Лес устал сопротивляться, кончились в нем летние батарейки. К ночи запад налился густым, жестоким сизым цветом. На фоне тяжелого, долгого заката деревья показали всю совершенную, нервную графику своих голых ветвей.

Но как же прозрачна таежная утренняя голубизна! Дым костра не взлетает вверх по обычному дымному свойству, а уползает на реку, стелется, прикидываясь туманом. Пейзаж таинственный, будто запляшут сейчас над водою призраки. Неспешно сплавляясь в мягком течении впадающей в Илексу Новгуды, впустую погонял блесну сквозь всю эту речушку. Ушла рыба в ямы. Только у островка в устье зацепил килограммовую щучку, всплескивавшую на развилке течения. Аккуратно вынул крючок из опасной ее пасти. Какой же она оказалась красавицей! Темно-коричневая от таежной воды, стройная, ладная донельзя. Ну как не отпустить такую! Полюбовался и мягко положил ее в родную воду.

Торчащие из реки сучья цепляются за борт моей лодки, пытаясь утащить ее на дно. Тринадцать глухарей шумно и тяжело унеслись на противоположный берег. Они внимательно следили за мною с ветвей столетней осины, пока я плыл вдоль берега. Что они там клевали на голых ветвях — тайна. Вспоминаю вдруг, что вокруг кордона шатается медведь. Исцарапал, искусал километровые вехи на тропинке. Вставал на задние лапы и высоко, выше человеческого роста, метил когтями деревья, показывая, какой он могучий и кто здесь настоящий хозяин. Не отбегая далеко в лес от домика, заходилась по вечерам, захлебывалась лаем собака. Не могла успокоиться, подвывала, всхлипывала. Страшно ей тут. Да и мне надо бы поостеречься.

Таежный ручей разбух от осенних дождей, стал широким и глубоким, похожим на небольшую речушку. Теперь его можно перейти вброд лишь на порожках выше, откуда доносится бод рое журчание и где неспешно тянутся вниз по течению клочки пены

Что же такое — девственная тайга? Это жизнь и смерть рядом каждую секунду. Это их неразрывное сплетение. Они обнялись так крепко, что не поймешь, где кончается жизнь и начинается смерть. Непредсказуемы они в вечной, беззлобной своей схватке. Немногие из начавших путь утром доживут до вечера.

Погруженный в тесноту тайги, никак не можешь вместить масштаба ее пространств. Вот, кажется, за тем болотцем, в напоминающих аллею череде сосен будет дорожка. Но ее там нет и никогда не было. Шагаешь, проваливаешься, перелазишь через упавшие стволы, уклоняешься от хлестких еловых лап, петляешь, теряя направление. Если бы не блеск реки в просветах справа, замотался бы в зеленых сумерках.