Люди карабкались в товарный вагон один за одним, как звенья длинной конвейерной цепи. Очередной ставил ногу на железную подножку, цеплялся руками за бортик пола и подтягивался. Если он делал это недостаточно быстро, ему помогал ударом автоматного ствола солдат, стоявший сбоку двери.

Человеческий конвейер двигался почти без перерыва. Его завели умелые руки из местного отряда СС, как заводили множество раз до этого во Вроцлаве, Познани, Катовицах, Лодзи и в других населенных пунктах Земли Польской.

— Цвайундфирцихь… драйундфирцихь… фирундфирцихь… — считал руководивший погрузкой обер-ефрейтор.

Он считал совершенно автоматически, как считал бы, например, пачки сигарет, выдаваемые в каптерке, или пересчитывал наличие боезапаса в отделении. Он подталкивал очередное звено человеческой цепи ладонью и без всякого выражения произносил :

— Фюнфундфирцихь… зехсундфирцихь… зибенундфирцихь…

Цепь быстро укорачивалась. Старательный обер-ефрейтор знал только одно: в ней должно быть ровно шестьдесят звеньев. Ровно шестьдесят, не меньше и не больше. Тридцать три вагона по шестьдесят единиц в каждом. Таков порядок.

— Зибенундфюнфцихь… ахтундфюнфцихь… нойнундфюнфцихь… — Рука обер-ефрейтора скользнула по воздуху, не найдя очередного плеча. Это был непорядок. По лицу скользнуло раздражение. Он обернулся. — Во ист зехцихь? Где шестидесятый, цум тойфель?

Шестидесятый лежал без сознания. Солдат, помогавший заключенным двигаться к вагону, слишком сильно ударил его прикладом карабина между лопаток, и шестидесятый упал на асфальт перрона, разбив в кровь лицо.

— Ауфштеен, швайнхунд! — сказал солдат и ткнул упавшего сапогом в бок. Потом посмотрел на обер-ефрейтора. — Кажется, отдал концы… Господин обер-ефрейтор, разрешите кончить? — Он положил пальцы на рукоятку затвора.

Обер-ефрейтор поморщился. Вечно этот Рильке показывает свое чрезмерное рвение.

— Ни в коем случае, Зепп. Комплект должен быть полным. Франц! Помоги-ка запихнуть эту падаль внутрь.

Второй солдат, куривший у сцепного крюка, отбросил в сторону сигарету и подбежал к упавшему. Рильке и Франц подняли человека, как поднимают мешок, сделали сильный кач и забросили его в вагон.

Обер-ефрейтор махнул рукой:

— Закрывайте!

Солдаты задвинули дверь вагона и заперли ее на щеколду.

Одна за одной задвинулись двери остальных вагонов.

Две тысячи человек — половина контингента Келецкого концентрационного лагеря, — пригнанные полчаса тому назад на вокзал, были подготовлены к отправке.

Перрон опустел.

Обер-ефрейтор вынул из парусинового подсумка палочку мела и начертал на вагонной двери:

Что значило: Аусшвиц, 60 человек.

Затем так же аккуратно спрятал палочку в кармашек подсумка и брезгливо отряхнул меловую пыль с пальцев.

В голове состава коротко вскрикнул паровоз. Стайка воробьев сорвалась с крыши вокзала и рассыпалась по деревьям станционного сквера. Вагоны медленно тронулись с места и поплыли вдоль перрона.

— Дерьмо, — пробормотал обер-ефрейтор. — Эта польская рвань не стоит того воздуха, которым дышит. Для чего их тащат в Освенцим? Можно было кончить все здесь. — Он вздохнул. — Везет же другим по службе — Франция, Париж, сады Эрменонвиля. А тут богом проклятые Кельцы, собачий закуток…

В серых вагонных сумерках, плотно прижавшись друг к другу, молча стояли люди. Слышны были лишь перестук колес, поскрипывание деревянной обшивки да металлическое дребезжание откинутых оконных щитов. Люди еще не могли прийти в себя от всего происшедшего. Они отлично понимали, куда направляется эшелон, — им еще в лагере объявили, что все они приговорены к смерти. И они знали, что означает похожее на свист бича слово «Аусшвиц». По сравнению с ним слово «преисподняя» звучало райской музыкой. Какими наивными казались сейчас библейские легенды о девяти кругах ада и о грешниках, жарящихся на вечном огне! То, что ждало их впереди, было самым чудовищным порождением цивилизации двадцатого века и казалось бы выдумкой сумасшедшего фантаста, если бы не существовало в действительности.

— О Езус — наконец пробормотал кто-то в углу, и люди словно очнулись от гипноза. Шепот пополз по вагону, усилился, превратился в нестройный гул, затем в ропот.

— Кровь песья!.. Меня взяли прямо с черного рынка… вышел на десять минут за сигаретами…

— Сволочная история. Втяпались крепко!

— Гануся, ясочка моя ненаглядная!.. Ей вчера исполнилось ровно четыре годика. Вы понимаете — ровно четыре! И я ничего не мог…

— Люди, разве нет больше бога?..

— Они такие же католики, и я не верю, чтобы у них поднялась рука…

— Э, пан, неужели вы не видите, что творится вокруг? Пол Европы горит на костре… Аутодафе, которое не снилось самому Торквемаде… Я историк, я беспристрастно оцениваю факты. Я вижу то, чего не видите вы, поверьте… Франция пала. На это им понадобился всего один месяц. Пушки нацелены на Англию. Потом придет время Скандинавии. Великое избиение только начинается…

— Пан хочет сказать, что мы — прах?

— …подгоняли к домам грузовики и хватали всех мужчин. А еврейских детей стреляли прямо в квартирах.

— …кто бежал, того травили собаками. Я сам видел, как овчарка загрызла двух. Опрокидывала человека на спину и хватала за горло…

— Мне они, кажется, сломали ребро.

— А этого, видать, забили до смерти, — сказал парень в рабочем комбинезоне, кивнув на шестидесятого, который все еще лежал на полу у двери. — Отодвиньтесь, панове, имейте совесть.

Парень нагнулся над лежащим.

— Они проломили ему голову. Все в крови, даже лица не видно. Но еще дышит.

Он выпрямился.

— Есть доктор?

— Откуда здесь доктор…

— Кто-нибудь может помочь человеку? — спросил парень. — Может быть, его еще можно спасти.

— Пусть лучше умрет здесь. Это счастье…

— Замолчите! — сказал парень. — Пока человек жив, есть надежда. Я, например, не собираюсь раньше времени лезть в ящик. И вам не советую.

Через плотную массу людей протиснулся человек в черном демисезонном пальто. Голова у него была подстрижена ежиком, по-солдатски, высокий ворот черного сюртука застегнут наглухо. Из рукавов пальто торчали грязные крахмальные манжеты без запонок, до половины прикрывая костлявые кисти рук.

— За згодом пана я могу помочь.

— Вы доктор?

— Нет. Я фельдшер.

Он опустился на колени рядом с лежащим.

— Череп цел. Кости тоже в порядке. Просто шок от сильного удара по голове. Иногда проходит само собой. Ему надо дать больше воздуха.

Фельдшер расстегнул на раненом пиджак и рубашку, открыв грудь. Под пальцы ему попал твердый предмет. Что-то продолговатое, вроде ладанки на тонком ремешке, охватывающем шею. Фельдшер извлек его из-под рубашки и поднес к глазам. Прямоугольный кусочек твердого дерева украшала резьба, изображающая сову с большими глазами и широко распростертыми крыльями. Под лапами совы переплетались нити сложного орнамента, похожего на арабскую вязь. От времени дерево залоснилось, стало коричневым и походило на кость.

Раненый шевельнулся, открыл глаза и рывком запахнул на груди рубашку.

— Маниту… — пробормотал он.

— Вам лучше? — спросил фельдшер.

— Так, — сказал раненый и сел, прислонившись спиной к двери.

— Вы из лагеря?

— Так. Я был в лагере. В Кельце.