— Нет. Я — шауни.

Командир усмехнулся.

— Ты знаешь, что такое метис?

— Знаю. Только у нас, у шауни, не так. Все мальчики принадлежат роду отца. Мой отец шауни, значит я — тоже шауни. У девочки — кровь матери.

— Вот как. — Командир помолчал. — Ну ладно. Потом расскажете все по порядку. Идите отдыхать.

— Пан командир, — сказал Ян. — Мы хотим к вам в отряд. Дайте нам оружие.

Командир посмотрел на него.

— Ого! Не так скоро все делается, парень. Сразу оружие! У нас у самих оружия не хватает. Феликс, — обернулся он к одному сидящему у стены. — Дай им чая и хлеба. И еще чего-нибудь. Что там у тебя есть?

— Сыр, — сказал Феликс.

— Дай сыру.

Феликс поднялся и перебросил ремень автомата через плечо.

— Идемте, ребята.

Группа сопротивления, уничтожившая отряд карателей, насчитывала всего двадцать человек. Командовал группой русский, капитан Красной Армии, бежавший из лагеря военнопленных под Сандомиром. Звали его Лёнькой. Никто не знал ни его настоящей фамилии, ни отчества, но зато все полагались на его военный опыт и умение быстро принимать правильные решения. В группе было несколько солдат регулярной польской армии. Их дивизию разгромили немцы еще во время боев под Радомом. Уцелевшие солдаты частью попали в плен, а частью ушли в леса, организовав небольшие отряды сопротивления. Позже в эти отряды стали вливаться крестьяне из сожженных деревень и горожане, бежавшие от несильной мобилизации и от преследований гестапо.

Неизвестно, сколько таких групп существовало в Борковицких лесах. Каждая группа действовала без связи с другими отрядами. Никаких определенных планов у этих отрядов не было, кроме одного — стремления во что бы то ни стало выжить. Для этого нужно было как можно реже попадаться немцам на глаза, то есть не обнаруживать себя. Забиться в самые глухие чащобы. Превратиться в ночных мышей, в кротов, чуть ли не в призраков. Не разводить костров. Не собираться большими группами. Не оставлять следов. Вот почему в лесах того времени не было отрядов больше пятнадцати — двадцати человек.

Но рано или поздно какой-нибудь отряд случайно выдавал себя. И тогда до него добирались каратели из фашистской службы безопасности.

Борьба в горах и в лесах имела свои законы. Она требовала от каждого бойца почти нечеловеческой выносливости, выдержки, беспрекословной дисциплины и храбрости.

Люди Лёньки безоговорочно подчинялись своему командиру. Они верили ему, и он доверял каждому из них, как самому себе.

Чтобы скрываться от немцев, нужно непрерывно двигаться. И группа Лёньки каждые сутки меняла места своих стоянок, минуя деревни и хутора. Но в самом сердце Борковицких лесов у нее имелся базовый лагерь, в нескольких землянках которого хранились боеприпасы, медикаменты и небольшой запас одежды. Был даже крохотный госпиталь — земляная нора с двумя дощатыми нарами, на которых при необходимости могло разместиться четыре человека. Лёнька старался пользоваться этим лагерем как можно реже.

Но для того чтобы жить, нужно не только скрываться от карателей. Нужно есть.

Когда кончались запасы, делали засаду у какой-нибудь дороги, идущей из большого села, и дожидались обоза с реквизированными у крестьян продуктами.

Лёнька действовал только наверняка. Он тщательно разрабатывал каждую такую операцию. Он никогда не нападал на большие обозы. Он завязывал бой тогда, когда видел, что не проиграет. И сразу же уходил в чащу, заметая следы.

Стычка с карателями на берегу Ниды произошла случайно. В лесничестве хранились продукты, отбитые у немцев. В сарае, в глубокой яме находился почти месячный запас муки, картофеля и солонины. Каким-то неведомым путем каратели узнали об этом и налетели на лесную сторожку, когда Лёнька пришел за провизией. Оставалось одно — принять бой и уничтожить всех немцев, разнюхавших склад.

Прижав фашистов к реке, поляки расстреляли их, не дав опомниться и организовать оборону. Все было кончено в несколько минут. Десять трупов в серо-зеленой форме остались лежать на берегу реки. Отряд потерял трех человек. Их похоронили в лесу, недалеко от сожженного лесничества. Затем отошли на основную базу — в сторону Буско-Здруя. Треугольник Пиньчув — Сташув — Буско-Здруй был еще слабо «освоен» немцами, и здесь партизаны чувствовали себя в относительной безопасности.

— Эй, кто здесь индеец? Выходи!

Станислав всегда просыпался мгновенно. Так приучили его еще мальчиком в школе Молодых Волков. Вторую школу он прошел в Келецкой тюрьме.

…Ночь стояла над лесом. Запах вялых осенних листьев и сырой травы стал еще сильнее, чем днем. Темнота обволакивала сумеречные деревья. Станислав не видел их, но чувствовал. Они обступали недвижными колоннами лагерь, и вокруг каждого держался крепкий настой хвои или терпкий запах коры.

У входа в землянку его ожидал автоматчик. Серая смутная фигура, от которой пахло махоркой и давно не стиранной одеждой. Как всегда после глубокого сна, Станислав чувствовал запахи особенно сильно.

— Приказано привести, — пробормотал автоматчик, словно оправдываясь.

Они прошли шагов тридцать и по едва намеченным ступенькам опустились под землю.

— Пан Лёнька, вот он.

Станислав оказался в той самой землянке, в которую его и Яна привели после боя. Так же коптил фонарь на столе, так же сидел за столом тот, кого автоматчик назвал Лёнькой. Только теперь на нем уже не было шинели. Ремень портупеи пересекал серо-зеленый мундир офицера вермахта, с которого спороты нашивки и эмблемы. Длинное худощавое лицо его казалось еще более худым из-за налета многодневной темной щетины. На вид ему лет тридцать, не больше, но в волосах густо пробивается седина, а виски совсем белые. Выпуклый лоб нависает над глазницами, и как бы Лёнька ни поворачивал голову, глаза его всегда оставались в тени, и невозможно уловить их выражение.

Когда Станислав вошел в землянку, Лёнька чистил трофейный парабеллум. Видимо, он хорошо знал оружие. Пальцы его работали быстро и точно. Он не делал лишних движений. Собрав затвор, он несколько раз взвел и отпустил его, прислушиваясь к резким сухим щелчкам. Затем набил обойму патронами, вставил ее в рукоятку и большим пальцем перебросил предохранитель на «стоп». Отложив пистолет в сторону, поднял голову.

— Пойди проверь посты, Владек, — сказал он автоматчику. Автоматчик молча нырнул в ночь.

— А ты садись.

Станислав сел на ящик.

— Вас накормили?

— Да.

— Ты отдохнул?

— Да.

— Порядок. Теперь рассказывай.

— Что рассказывать? — спросил Станислав.

— Все, — сказал Лёнька.

Только два месяца спустя Станислава начала подниматься на ноги. Распухшие лиловатые ступни болели, будто их обварили кипятком. Пальцы были так сильно обморожены, что с них сошли ногти, и раны долго не заживали, гноились. Она боялась гангрены, но все обошлось. Каждый вечер Ва-пе-ци-са доставала из берестяного короба глиняный горшочек и, чуть касаясь руками больной кожи, мазала ступни Станиславы бобровым жиром. Она что-то говорила при этом. Тихий, журчащий голос индианки успокаивал Станиславу. Она прислушивалась к словам незнакомого языка, пыталась понять их смысл, поймать ритм быстрых скачущих фраз, но не могла. Обессиленная, откидывалась на шерстяное изголовье и засыпала, будто ныряла в мягкую меховую пропасть.

В конце концов ей все-таки удалось уловить строй фразы и узнать значение полусотни слов. А в конце второго месяца она уже объяснялась с хозяйкой типи, почти не прибегая к жестам.

Когда смысл почти всех фраз, которые говорила ей Ва-пе-ци-са, перестал быть темным, она узнала, наконец, куда забросила ее судьба. Но еще раньше она поняла, что надежда добраться до поселений белых канадцев так же слаба, как слаб свет одинокой звезды, проглянувшей сквозь тучи.

Индейцы, приютившие ее в своем лагере, называли себя свободным народом шауни. Леса, спящие под снегом вокруг, назывались лесами Толанди, и охота давала племени пищу, одежду и материалы для легких переносных жилищ. Размеренная, неторопливая жизнь текла в селении. По утрам, с первыми проблесками зари, мужчины уходили на лыжах в белую чащу и возвращались в сумерки. Женщины возились с детьми, варили мясо или шили что-то из мягкой, похожей на нежный бархат замши. И так изо дня в день, без суеты, без лишних слов, без боязни куда-либо опоздать. Но некоторое время спустя Станислава поняла, что это не так. Племя жило в вечной тревоге, и мужчинам чаще приходилось держать в руках боевой лук, чем охотничий. Их неожиданные ночные переходы скорее походили на бесконечное бегство от какой-то неведомой опасности, чем на простую перемену мест охоты.