В понедельник вечером мне стало ясно, что меня подвергли табу. В селении два дня стоит открытым новый магазин, и ни один мужчина, ни одна женщина не зашли взглянуть на товар — это превосходило всякое вероятие.

— Умэ, — сказал я, — мне думается, что на меня наложили табу.

— Я так думаю, — ответила она.

Я подумал было, не расспросить ли ее побольше, но не следует возвеличивать туземцев намеком на желание советоваться с ними, и я отправился к Кэзу. Было темно, и он сидел на лестнице и курил, по обыкновению, один.

— Странное дело вышло, Кэз, — сказал я ему. — На меня наложили табу.

— Вздор! — возразил он. — На островах это не практикуется.

— Практикуется или нет здесь, а где я жил раньше, там практиковалось, — ответил я. — Мне это знакомо, и я вам говорю, что на меня наложено табу — это факт.

— Что же вы сделали? — спросил он.

— Это-то именно я и желаю узнать, — ответил я.

— О, этого быть не может! Это невозможно! — заметил он. — Как бы там ни было, я вам скажу, что я сделаю. Чтобы успокоить вас, я обойду деревню и узнаю наверняка. А вы зайдите потолковать с папа.

— Благодарю вас, — ответил я. — Я лучше останусь на веранде. У вас очень душно.

— Ну, так я вызову папа сюда, — сказал он.

— Мне не хотелось бы, мой дорогой. Дело в том, что я не выношу мистера Рендоля.

Кэз засмеялся, взял из лавки фонарь и отправился в деревню. Он пробыл там с четверть часа и вернулся ужасно серьезным.

— Ну-с, — сказал он, ставя фонарь на ступеньки террасы, — мне просто не верится! До чего дойдет дальше наглость канаков? Они, по-видимому, утратили всякое представление об уважении к белым. Нужно бы нам сюда воинственного человека, какого-нибудь немца — те умеют справляться с канаками.

— Значит, я нахожусь под табу? — воскликнул я.

— Да, что-то в этом роде, — ответил он. — Самое худшее, что приходилось слышать в этом духе… Но я грудью встану за вас, Уильтшайр. Приходите сюда завтра утром, часам к девяти, и мы разузнаем все от старшин. Они меня боятся или, вернее, боялись, но теперь так задрали головы, что я не знаю, что и думать. Поймите меня, Уильтшайр, — продолжал он очень решительно, — я смотрю на это не так, как на вашу ссору, а как на "нашу" ссору, я считаю ее ссорой с белым, и я ваш, вот вам моя рука.

— Вы узнали причину? — спросил я.

— Нет еще, — сказал Кэз, — но мы это узнаем завтра.

Я был очень доволен его поведением и еще более был доволен на следующий день, когда мы встретились с ним перед тем, как идти к старшинам, доволен был его серьезным, решительным видом. Старшины ожидали нас в одном из их больших овальных зданий, путь к которому указывала стоявшая у крыши толпа, человек сто мужчин, женщин и детей. Многие из мужчин шли на работу, закутанные в зеленые покрывала, что напомнило мне 1 мая на родине. Толпа раздвинулась и начала злобно перешептываться, когда мы вошли в дом. Там сидело пять старшин. Четверо из них — могучие статные молодцы, а пятый — старик, весь в морщинах. Они сидели на матах, в белых коротеньких юбочках и жакетах, с веерами в руках — как прекрасные дамы. Нам были постланы маты вне дома, против важных сановников. В середине было пусто. Толпа, сомкнувшаяся за нами, шепталась, толкалась, приподнималась, чтоб видеть нас, и тени их колебались перед нами на чистом каменном полу. Меня испугало возбужденное состояние черни, но спокойный, вежливый вид старшин успокоил меня, особенно после долгой речи оратора, произнесенной тихим голосом с указанием то на Кэза, то на меня, то с ударами кулаков по матам. Ясно было одно: в старшинах не заметно было и признака гнева.

— О чем он говорил? — спросил я по окончании речи.

— О том, что они рады видеть вас, что, зная от меня о вашем желании принести какую-то жалобу, предлагают вам сказать, в чем дело, и постараются разобрать его правильно.

— Много, однако, было потрачено времени, чтобы сказать это, — заметил я.

— О, остальное было лесть, приветствие и прочее, — ответил Кэз. — Ведь вы знаете канаков?

— Ну, от меня они много любезностей не услышат! — сказал я. — Скажите им кто я: я белолицый, британский подданный и бесконечно важное лицо у себя на родине. Приехал я сюда для их блага — внести цивилизацию. Не успел я разобрать своего товара, как они наложили на меня табу, и никто не смеет подойти к моему магазину. Скажите им, что я не имею в виду противиться закону, и если они желают чего-нибудь, я охотно исполню. Скажите им, что я не осуждаю человека, который заботится о себе, потому что это свойственно людям, но если они думают подчинить меня своим капризам, то они очень ошибаются. Скажите им прямо, что я спрашиваю о причине такого обращения, как белый и как британский подданный. Вот смысл моей речи. Я знаю, как надо обращаться с канаками: они, надо отдать им справедливость, всегда подчиняются здравому смыслу и мягкому обращению. Надо постараться им вбить в голову, что у них нет ни настоящего правительства, ни настоящих законов, а если и есть, то было бы нелепостью применять их к белолицым. Странно было бы, если бы мы подчинялись их влиянию и не могли поступать так, как нам угодно.

Одна эта мысль уже бесила меня, что я и высказал несколько необдуманно в своей речи.

Кэз перевел или, вернее, сделал вид, что перевел ее; ему возразили сначала первый старшина, потом второй, потом третий, все одинаково спокойно, хотя торжественно. Раз предложили Кэзу какой-то вопрос и при его ответе все — и старшины, и народ — громко расхохотались и посмотрели на меня.

После всех морщинистый старик и высокий молодой старшина, говоривший первым, подвергли Кэза чему-то, вроде допроса. Иногда мне казалось, что Кэз старается оправдаться, тогда они накидывались на него, точно собаки, и пот лил с его лица (зрелище для меня не особенно приятное), а при некоторых его ответах толпа роптала и рычала, что было еще более неприятно для моего слуха. Ужасно обидно, что я не знал туземного языка, потому что (я теперь уверен) они спрашивали Кэза относительно моего брака, а он, должно быть, нагло лгал, чтобы самому уволочь ноги. Но оставим Кэза в покое. У него мозг приспособлен для парламента.

— Кончено, что ли? — спросил я во время паузы.

— Пойдем отсюда, — сказал он с печальным лицом. — Я вам дорогой расскажу.

— Вы думаете, они не хотят снять табу? — воскликнул я.

— Что-то очень странное, — ответил он. — Я вам скажу дорогою. Пойдемте лучше.

— Я их требованиям подчиняться не желаю. Не такой я человек, чтобы бежать перед толпой канаков.

— Лучше было бы бежать, — сказал Кэз, многозначительно посмотрев на меня.

Пятеро старшин смотрели на меня довольно вежливо, но как бы с насмешкой, а толпа шумела и толкалась.

Вспомнил я людей, следивших за моим домом, вспомнил, как испугался на кафедре пастор при одном взгляде на меня, и все в общем представилось мне настолько выходящим из ряда, что я встал и последовал за Кэзом. Толпа снова расступилась, чтобы пропустить нас, только шире, чем раньше, дети с визгом разбежались. Все стояли и наблюдали за уходившими двумя белолицыми.

— Теперь объясните мне, в чем дело, — сказал я.

— По правде сказать, я и сам хорошенько не знаю. Они вас жалеют, — ответил Кэз.

— Накладывать на человека табу из сожаления к нему! — воскликнул я. — Никогда не слыхал ничего подобного.

— Это, видите ли, хуже, — сказал Кэз. — Это не табу, я же вам говорил, что табу быть не может. Дело в том, что они не хотят входить с вами в сношения, Уильтшайр.

— Не хотят входить в сношения? Что вы хотите этим сказать? Почему же они не хотят? — воскликнул я.

— Боятся, должно быть, — ответил Кэз, понизив голос.

Я остановился как вкопанный.

— Боятся? — переспросил я. — Не сошли ли вы с ума, Кэз? Чего им бояться?

— Мне самому хотелось бы это знать, — ответил Кэз. — Вероятнее всего, одно из их дурацких суеверий. Вот с этим-то я и не могу согласиться, — продолжал он. — Это напоминает дело Вигура.

— Мне хотелось бы знать ваше мнение на этот счет, и я побеспокою вас просьбой сообщить мне его, — сказал я.