— Вы были правы, — сказал я, — все погибло! Дайте руку, старый товарищ, на прощание.

— О да, — воскликнул он, — пожмем друг другу руки, но помните, — я не хочу хитрить. Если, благодаря какому-нибудь невозможному случаю мы избавимся от этой опасности, я опять ваш враг и… тогда берегитесь!

— Ну, это уже старо, — ответил я, — и, пожалуй, надоело.

Норсмаур был точно поражен моим ответом, он молча подошел к лестнице и остановился.

— Вы меня не понимаете, — сказал он, — я не обманщик и сам оберегаю себя, вот и все. Это, может быть, и старо, и надоело вам, мистер Кассилис, но это мне совершенно все равно. Я говорю то, что мне нравится, а не то, что вам может казаться приятно или неприятно для вас. Подите лучше наверх и поухаживайте за девицей, пока еще есть время. Что же меня касается, я здесь останусь.

— И я останусь с вами, — заявил я, — неужто вы думаете, что я позволю себе воспользоваться каким-либо запретным плодом, хотя бы и с вашего разрешения?

— Франк, — ответил он с улыбкой, — это просто несчастье, что вы такой осел… Казалось бы, у вас есть все, чтобы быть человеком. Я только потом буду вашим врагом, а теперь вы совершенно напрасно стараетесь меня раздразнить и вывести из себя. А знаете ли вы, — продолжал он уже мягким голосом, — ведь мы с вами два самых несчастных человека в Англии. Мы дожили до тридцатипятилетнего возраста, нет у нас жены, нет ребенка, нет никого, о ком бы заботиться, для кого, для чего жить. Бедные, жалкие мы черти! И вот теперь оба сцепились из-за девушки! Как будто их мало в Соединенном Королевстве — несколько миллионов! Ах, Франк, Франк, от всей души жалею того из нас, кто — я или вы — потеряет в этой игре. Как это говорится в писании — лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов и потопили его в глубине морской… Давайте лучше выпьем, — заключил он внезапно, но без всякого выражения легкомыслия.

Я был тронут его словами; я чувствовал, что для него они много значат, и потому согласился. Он сел за стол, налил стакан хереса и поднес его к своим глазам.

— Если вы победите меня, Франк, — сказал он, — я запью, а вы что сделаете, если победителем выйду я?

— Право, не знаю, — был мой ответ.

— Так, — сказал он, — ну что же, выпьем, а вот и тост, подходящий к случаю: «Italia irredenta» [5].

Остаток дня прошел в той же вынужденной бездеятельности и утомительной тоске. Пришло время обеда. Я стал накрывать стол, а Норсмаур с Кларой готовили к столу хранившиеся в кухне кушанья. Проходя раза два-три мимо них, я был очень удивлен, что речь все шла обо мне. Норсмаур шутил и предлагал разные способы, чтобы Клара вернее разобралась в своих женихах, но при этом он ни слова не произнес в мое осуждение и больше смеялся над самим собой. Зная Норсмаура, я чувствовал, какую борьбу он переживает в душе, — и это, в связи с окружавшей нас трагической опасностью, взволновало меня до слез; помню мелькнула мысль, — между прочим, совершенно бесплодная, — что вот три благородных человека через несколько часов должны погибнуть из-за вора-банкира.

Перед тем как садиться за стол, я через ставни верхнего этажа осмотрел еще раз окружавшую нас местность. Наступал уже вечер. Дюны казались совершенно безлюдными и денежная сумка оставалась не тронутой.

Хедльстон, в широком желтом халате, сел за один конец стола, Клара — за другой. Норсмаур и я очутились визави. Лампы ярко горели, вино было хорошее, кушанья, хотя и холодные, оказались отлично приготовленными. Точно по молчаливому соглашению никто из нас не заговаривал об ожидавшей нас катастрофе, и, если принять во внимание нашу трагическую обстановку, мы провели обеденное время с удивительной беспечностью, даже с весельем. Правда, то Норсмаур, то я вставали из-за стола и обходили все окна, и каждый раз Хедльстон вначале сильно смущался и с тревогой осматривался кругом, но он почти тотчас наполнял свой стакан и, вытерев лоб платком, снова заводил общий разговор.

Я был удивлен его умом и обширностью знаний. Разумеется, это был недюжинный человек. Он много наблюдал в жизни, многое читал, обладал, очевидно, выдающимися способностями, и хотя он нисколько не сделался для меня более симпатичным, но я мог понять его успех в жизни и тот огромный почет, которым он пользовался до банкротства. Это был вполне светский человек, владевший в совершенстве талантом занимать общество. Я его раз только в жизни и слышал, и притом в обстановке самой неблагоприятной, но все же я считаю его одним из наиболее блестящих собеседников, каких я только встречал. Он начал рассказывать с большим юмором, — и, по-видимому, не чувствуя никакой неловкости, — о проделках какой-то торговой компании, с которой он столкнулся в юности, — а быть может, он сам в ней участвовал, — и положительно увлек нас своим рассказом, хотя все время к чувству веселости присоединялось какое-то ощущение неловкости за оратора. Вдруг беседа оборвалась самым внезапным образом.

Послышался звук, точно кто-то провел мокрым пальцем по стеклу. Мы сразу все побелели как полотно, и сидели точно парализованные, даже язык у всех отнялся.

— Кажется, это улитка? — произнес я наконец. — Я слыхал, что эти животные издают довольно громкий звук, когда ползают по стеклу.

— Какая там улитка, будь она проклята! — вскрикнул Норсмаур. — Слушайте!

Тот же звук послышался еще два раза, через правильные промежутки, а затем сквозь запертые ставни раздалось необыкновенно громким голосом итальянское слово «traditore» [6].

У Хедльстона откинулась назад голова, задрожали ресницы, он без сознания упал под стол. Норсмаур и я бросились к ружьям у шкафа, Клара вскочила на ноги и обеими руками схватила себя за горло, очевидно, чтобы задержать крик ужаса.

Мы стояли, готовые к атаке, но прошла секунда, другая, третья: шла минута за минутой, а вокруг павильона была полная тишина, нарушаемая лишь однообразным гулом морского прибоя.

— Живей! — воскликнул Норсмаур. — Надо скорей перетащить старика наверх, пока они не пришли!

Все трое мы с большим трудом перенесли старого банкира наверх, в «дядину комнату»; он все время оставался в глубоком обмороке. Клара стала мочить ему голову и грудь, я же и Норсмаур поспешили к верхним окнам, в которых, как я уже говорил, проделаны были широкие щели, позволявшие осматривать местность вокруг павильона на большое расстояние. Небо очистилось от туч; взошел полный месяц и далеко на дюны разливал свой ясный свет. Ничего подозрительного нельзя было заметить и, если бы не неровности почвы и черневшие кусты, за которыми легко могли спрятаться итальянцы, казалось бы, что окрестности совершенно безлюдны.

— Слава Богу, Агги сегодня не должна придти, — подумал вслух Норсмаур.

Агти было имя старой няни. Очевидно, он только сейчас ее вспомнил, взглянув, вероятно, на обычную ее ночную дорогу, но и эта забота, хотя поздняя, и задушевный тон, которым она была высказана, явились для меня совершенно новой чертой в таком черством эгоисте, каким я прежде знал Норсмаура.

Мы снова находились в вынужденном, пассивном ожидании. Норсмаур подошел к камину и протянул руки к раскаленной золе, точно ему стало холодно. Я машинально следил за его движениями, выступил немного вперед и стал спиной к окну. Почти в тот же момент послышался какой-то шум: то треснуло оконное стекло над самой моей головой, и дюймах в двух от меня пролетела пуля, застрявшая в противоположной стене. Я инстинктивно подался назад, в угол за окно; одновременно бросилась туда и Клара с криком отчаяния. Она думала, что я ранен. Я старался ее успокоить, — говорил, что ее заботливость обо мне так велика, так трогательна, так приятна, что я готов каждый день и в течение всего дня подвергаться выстрелам, лишь бы в награду видеть такие проявления ее чувств, — но она долго не могла прийти в себя; к ласковым словам прибавились нежные ласки, точно мы совершенно забыли окружавшую обстановку, как вдруг раздался резкий голос Норсмаура.