Видать, очная ставка, а главное, «показания» лжесвидетеля произвели удручающее впечатление на следователя и всю его свору.

Они были явно разочарованы.

Оказывается, его вызвали сюда не только для встречи со мной. Возили его и в Черновцы, и в Одессу, где сидели в тюрьмах мои приятели, друзья, и сей «свидетель» должен был изобличать врагов народа, но, кажется, большого успеха тот не имел, и его хозяева были им не очень-то довольны.

Его заявления настолько нелепы, надуманны, что даже следователи не могли принять их всерьез. «Дело», состряпанное против меня и моих коллег, повисало в воздухе. «Очная ставка», на которую возлагали большие надежды, провалилась.

Не знаю, как завершилась «благородная миссия» «свидетеля», но в дальнейших допросах его имя ни разу больше не упоминалось.

Дня два меня не вызывали на допрос, и я томился в своей мерзкой камере. Надзиратели очень заботились, чтобы я побольше ходил, не спал ночью, не давали покоя ни минуты.

Мои охранники не спускали с меня глаз. Стоило мне сесть на койку и прикорнуть, как они тут же стучали в дверь, ругались последними словами, угрожали отправить в карцер, но это меня уже не пугало, для меня он не был больше страшен — я там уже не раз бывал.

Однажды глубокой ночью, когда меня, измученного и обессиленного после очередного допроса, привели к моей камере, я возле двери увидел молоденького солдата лет восемнадцати-девятнадцати с синеватыми, необычно добрыми глазами и стриженой светлой головой. Этот паренек ничуть не был похож на тех мрачных, злых надзирателей, которые не могли смотреть мне в глаза, — равнодушных к человеческому горю и страданиям. В глазах этого юноши было такое участие и сострадание, что, открыв дверь в камеру, он намеревался мне что-то передать, спросить, но, оглядевшись и увидев в конце коридора пожилого краснолицего надзирателя-напарника, быстро запер дверь и отошел в сторону.

Была уже глубокая ночь, и я крепко уснул. Мой новый охранник — молодой солдат — ни разу не потревожил меня, не приказывал отвернуть одеяло и смотреть прямо перед собой, не делал никаких замечаний, видно, он жалел меня.

Приближался рассвет, когда я услышал, как осторожно, тихо открылась дверца «кормушки» и в отверстии появилось тревожное лицо паренька. Осторожно оглядываясь, не следят ли за ним, он поманил меня пальцем и шепнул, что остался в коридоре один и я могу его не бояться, он мне зла не причинит. Моя фамилия, сказал он, ему очень знакома. Он недавно прочитал книгу, фамилия автора такая же, как моя. Уж не являюсь ли я родственником того писателя? А книга, между прочим, ему понравилась. Он дал всем своим хлопцам читать, и она им пришлась по душе…

Сперва я растерялся, не зная, что ответить. Почему он заговорил со мной? Тут ведь строго запрещено разговаривать с узниками. За это можно дорого поплатиться. И все же солдат задал мне такой необычный вопрос.

Этот паренек с первого взгляда понравился мне своей скромностью, человечностью, и я, не задумываясь, полушепотом ответил ему, что он не ошибся, я… автор той книги.

Солдат от неожиданности был потрясен, раскрыл рот, в глазах его заискрился огонек полного недоумения, растерянности. Затаив дыхание, он промолвил:

— Вы писатель? Пишете книги? И такого человека тут держат? Как же это так?

Это было сказано с такой детской наивностью, искренностью и сожалением, что у меня защемило сердце. Я лишь покачал головой, грустно усмехнулся, а он не сводил с меня глаз, никак не мог поверить, что видит перед собой живого писателя, притом писателя, книгу которого он недавно прочитал.

Солдат увидел на моем лице недоумение и, как бы оправдываясь, сказал:

— Нет, нет, я тут не служу, оказался здесь случайно… Нескольких наших ребят из военного училища вызвали на той неделе в штаб и сказали, что на время посылают нас на ответственное задание. Какое именно, нам не говорили. Привели сюда и сказали, что мы должны помочь… Людей, мол, не хватает. Будем дежурить, охранять каких-то врагов народа. Врагов, говорили нам, набралось так много, что не хватает охранников… Вот нас и поставили пока дежурить. Обещали на днях забрать… А мы солдаты-курсанты. Приказ начальства, что поделаешь… Вот уже третий день нахожусь тут. Никогда бы не подумал, что держат таких людей за решеткой… Ужас! Ни за что не служил бы тут… — Он на несколько мгновений умолк, испуганно оглядываясь по сторонам, затем продолжал тем же тоном: — Третий день дежурю здесь. Присматриваюсь к заключенным. Странно. Не пойму, что это за «враги народа»? Мне кажется, нормальные люди. Вот напротив вашей камеры сидят пожилой профессор университета, кажется, физик известный, а с ним молодой парень чуть старше меня, авиаконструктор… В том конце — учитель математики… Врач… Председатель колхоза. Вы — писатель, книги пишете, заслуженный человек… Какие же это враги? Ничего не понимаю, хоть убейте!

Освещенное большой лампой удивленное лицо парня выражало крайнее удивление, растерянность. И я посоветовал ему не говорить такое при посторонних, приятелям, ибо, неровен час, он может сам пострадать… Время нынче страшное.

Парень пожал плечами, махнул рукой и, не сводя с меня глаз, спросил:

— Скажите, а какие еще книги вы написали? Сегодня же пойду в библиотеку и попрошу. Интересно, когда знаешь автора…

Он меня очень расстроил. Что я мог ответить на его вопросы? Я понимал, что моих книг в библиотеках он уже не получит. Когда писателей объявляют врагами, тут же их книги сжигают, уничтожают. Должно быть, судьба моих книг будет такой же…

Парень вдруг заволновался, покраснел и тут же захлопнул «кормушку». Видно, в коридоре показался кто-то из дежурных.

Я был необычно взволнован этим неожиданным разговором. Не сон ли это? Впервые за столько времени я увидел перед собой доброго человека, услыхал человеческое слово, увидел нормальные глаза, почувствовал подлинное людское сострадание. А я, грешным делом, уже засомневался в доброте людей…

Спать я уже не мог, хоть был потрясен и взбудоражен такой необычной встречей. Я ходил по камере, прислушиваясь, что происходит за дверью моей камеры. Хорошо ли я поступил, что вступил в разговор с незнакомым парнем? Не уловка ли это следователей? Не провокация ли это?

Прошло какое-то время в мучительных раздумьях. Как я должен себя вести, когда он снова заглянет в мою клетку? Можно ли этому парню поверить, откровенничать с ним?

Вот послышались за дверью осторожные шаги, снова открылась «кормушка», и я опять увидел доброе лицо парнишки.

— Ничего, ложная тревога, — улыбаясь своей добродушной усмешкой, промолвил он. — Это был офицер-дежурный. Злой, как зверь. На всех глядит сердито. За нами тоже смотрят, прислушиваются и принюхиваются, следят, как за арестантами… Вот у нас в училище совсем другие офицеры. Вежливые, добрые, не ругаются. А эти — брр! Буду просить, чтобы меня поскорее забрали отсюда. Не могу видеть, как держат в камерах людей. Насыпали бы мне мешок золота, честное слово, все равно не пошел бы сюда служить. Ни за что в жизни!

Я с удивлением и сожалением смотрел на этого взволнованного юношу с искренними, добрыми глазами, которые больше подходили бы симпатичной девчонке, нежели солдату. Еще раз меня поражало — почему он так откровенен со мной? Представляет ли он себе, этот ласковый, наивный парень, какой гнев начальства он может накликать на себя за общение с «врагом народа?»

И в который раз мучила меня мысль: а может, это какая-то провокация? Что-то задумали и подослали его? Здесь, в этих стенах, все может быть…

— Клянусь, батя, это я впервые в жизни увидел настоящего писателя, — продолжал парень, и лицо его покрылось багрянцем, на нем появилась смущенная улыбка. — Знаете, я тоже сочиняю стихи, вернее, сочинял, когда учился в школе… Если б можно было вам показать. Вы бы прочитали и сказали б — годятся они или нет. С восьмого класса начал баловаться и никому не показывал. Стеснялся, думал, еще на смех поднимут. Подружил с одной девчонкой, написал ей стихотворение, но так и не отважился показать… Завидую вам, книги сочиняете. Для меня те, кто книги умеет писать, — святые… А вас держат за решеткой… Какой ужас!