Надменные циники этой конторы издевательски отвечали, когда арестованный заговорил о законе, конституции:

— Конституция, законы кончаются у нашего порога…

Они старательно выполняли волю «отца и учителя», который учил их: чем ближе подойдем к социализму, тем больше будет у нас врагов… Надо их истреблять…

И «чекисты» старались, усердствовали. В разных уголках страны разворачивались «великие стройки коммунизма». Нужна рабочая сила. Лаврентий Берия говорил начальству, чтобы ничуть не беспокоились. Его ведомство пришлет рабочую силу, притом бесплатную. За этим остановки не будет. И шли без конца этапы «зеков» на строительство железных дорог, заводов, нефтепроводов, шахт, шли непрерывным потоком эшелоны с узниками на восток, север, на юг — лагеря росли, как грибы после дождя, и они мгновенно заполнялись рабами.

Дом на Владимирской был забит «врагами народа». Следователи соревновались, кто скорее выбьет у арестованных необходимые показания, пополнит армию рабов. И все во исполнение мудрых указаний «вождя и учителя», решившего чем поскорее построить коммунизм…

Сколько слез было пролито в этом адском доме! Если бы эти стены могли говорить…

Ночами, когда шумные улицы и площади столицы замирали, в наши камеры доносились топот ног арестантов, тяжелый кашель людей, которых вели после допросов, грохот ржавых замков и засовов на дверях камер. К рассвету в здании все затихало. После «праведных трудов» блюстители закона, «друзья народа» с гордым видом спасителей советской власти уходили домой на отдых…

В одну из таких ночей, когда я лежал на койке, уверенный, что в столь поздний час ни один черт меня уже не потревожит и я смогу наконец выспаться, вдруг послышалась возня у дверей моей камеры. «Кормушка» распахнулась, и я увидел злое, заспанное, мрачное, как осенняя туча, лицо старого надзирателя. Молодой солдат, который принес мне первую весточку из дому, больше не появлялся, видно, он не пришелся ко двору и его отправили в училище, что меня очень огорчило.

Заглянув в мою камеру и убедившись, что все тут в порядке, тот прохрипел:

— Встать. На выход… без вещей…

А я уже было думал, что обо мне забыли. Несколько дней не тревожили, не водили на допрос. Грешным делом предполагал, что опять послали своих людей куда-то узнавать, не проводил ли я антисоветскую агитацию где-либо в другом месте…

Нет, на сей раз меня не повели узкими и мрачными катакомбами в подвал, карцер, а в отдаленный закоулок с крутыми деревянными ступеньками. Дверь раздвинулась передо мной, и я увидел просторный коридор, залитый электрическим светом. На паркетном полу лежала яркая ковровая дорожка, вовсе не предназначенная для ног арестантов. Справа и слева были высокие двери кабинетов, обитые дерматином.

Видно, меня вели не к простым сошкам, не к мелким начальникам, а в высокие инстанции этой мрачной цитадели, к какому-нибудь высокому чину.

С таким начальством мне здесь еще не приходилось иметь дело.

Что и говорить, меня охватило волнение: что это может означать? К кому меня ведут и зачем? К добру или наоборот?..

За время моего заключения я уже многому научился: разговаривать со следователями, выслушивать их дикие нелепицы. Я понимал их с полуслова, привык к их угрозам, уловкам, мог сразу же разгадать характер и повадки каждого. У меня уже накопился кое-какой опыт, и я знал, как себя держать, что отвечать на провокационные выходки, мог предугадать их стандартные вопросы. Но иметь дело с высокими чинами, которые сидят за такими дверьми, мне до сих пор не приходилось.

У высокой двери, обитой дерматином, черным, как ночь, стражник остановил меня, приказав повернуться лицом к стене, не оглядываться, осторожно постучался, задев меня локтем, он небрежно буркнул: «Пошли… Руки назад»…

Я переступил высокий порог и очутился в просторном кабинете с красным ковром на полу. В дальнем углу стоял массивный письменный стол, покрытый зеленым сукном. На столе — огромный зеленый абажур и несколько телефонных аппаратов.

На стене висел портрет Сталина во весь рост, а рядышком справа портрет чуть поменьше — его лучшего друга и соратника Лаврентия Берии, «железного наркома»…

Под красочными портретами двух «великих вождей», в огромном кожаном кресле важно восседал человек небольшого роста, в таком же пенсне, как у Лаврентия Павловича.

В отличие от породистого, жирного, самодовольного тирана Берии, хозяин кабинета был худощав, скуласт, желчный и злой с виду, и, если б не генеральский мундир на узких плечах, можно было бы подумать, что это рядовой надзиратель, который случайно занял это высокое место.

По тому, как входили с озабоченными физиономиями в кабинет начальники и вытягивались перед столом в струнку, я понял, что это очень важная персона, высокий чин, видать, сам замминистра, который слыл здесь грозным властелином. О его беспощадности я слышал еще задолго до того, как угодил в возглавляемое им учреждение.

«И чего это он самолично соизволил меня вызвать к себе? — никак я не мог понять. — О чем он собирается со мной говорить?»

Он долго не глядел в мою сторону, был, видать, чем-то озабочен и не до меня теперь было. Он то наливал из бутылки боржоми и смачно пил, то брался за телефонную трубку и кого-то отчитывал, матюкал, несмотря на то, что по обеим сторонам стола сидели, скучая, две дамочки, должно быть, стенографистки.

Их присутствие меня несколько озадачило. Я себе не представлял, к чему они тут? Неужели будут записывать беседу с этим человеком, сидевшем глубоко в кресле?

Наконец-то он отодвинул стакан, отряхнул помпезный генеральский китель и уставился долгим взглядом на меня.

Он кивнул на табуретку, стоявшую вдали от стола, что означало, что я могу сесть. Я с облегчением выполнил его приказание, ибо ноги меня уже не держали, напряженно ждал, что этот начальник мне скажет.

В кабинет вошел молодой, стройный капитан, положил на стол толстую папку и, артистически козырнув, вышел.

Генерал придвинул ее к себе, должно быть, мое «дело», долго листал, кривился, качал головой и наконец вскинул на меня сверлящий взгляд, суровый, пронизывающий.

— Так… Так… Так… — забарабанил он сухими пальцами по столу. — Значит, вот вы каков… Я себе представлял вас не таким. Совершенно иным. Стариком. А вы, оказывается, еще так молоды… — Он сделал долгую паузу и добавил: — А уже успели столько накуролесить…

Он покачал энергичнее головой, и энергичнее продолжал листать «дело», и негромко про себя сказал:

— Сильно накуролесили… Но при желании можно найти выход. Все в наших руках… Исправимо…

Генерал снова углубился в чтение. Опять покачал головой, поправил пенсне на чуть вздернутом носу, сделал удивленное лицо:

— Ты погляди, фронтовик, награжден боевыми орденами и медалями… Участник Парада Победы… До войны и после войны редактировал журнал… Руководил секцией еврейской литературы Союза писателей Украины… Да, объективные данные неплохие… Кажется, мои ребята поспешили вас арестовать… — Он тяжело вздохнул, мол, тяжела шапка Мономаха. И после раздумья повторил: — Да, поспешили с арестом… Но ничего, все в наших руках, все поправимо. Как говорится, кто кашу заварил, тот должен поправить, точнее, расхлебывать. Как нас учит Иосиф Виссарионович, на промахах, ошибках надо учиться. Только тот не ошибается, кто ничего не делает. Так, кажется? Вот таким макаром… А у нас, знаете, такой объем работы, прямо-таки вздохнуть некогда. Столько негодяев, врагов, националистов. Надо всех убрать с дороги… Это, знаете, диалектика борьбы. Диалектика! — Он снова налил в стакан боржоми, выпил, побарабанил сухими пальцами по столу, продолжал: — Вы должны мне ответить на один вопрос, но без всяких фигилей-мигилей. Чистосердечно: как это вы, человек с такой славной биографией, залезли по уши в шпионское, националистическое болото? Как вы могли попасть в контрреволюционную банду выродков, врагов народа типа Фефера, Маркиша, Квитко и еще многих ваших…

Его лицо вдруг перекосилось от злости, стало каменным, бесцветные кошачьи глаза налились кровью, излучали злобу, негодование. Я увидел перед собой лютого зверя, и мурашка прошла по спине.