Казалось, с того дня, как меня бросили за решетку, прошла целая вечность.

Оторванный от всего мира, я не знал, что творится на свете Божьем. Только приглушенные трамвайные звонки, доносившиеся сюда поздней ночью, свидетельствовали о том, что по ту сторону еще теплится какая-то жизнь, что там еще ходят по улицам люди, бегают трамваи, машины. Значит, не всех еще загнали в тюрьмы. Если вспомнить солдафонские остроты некоторых следователей, то получается, что те, кто находится по ту сторону каземата, лишь ожидают своей очереди, когда освободятся камеры… Человечество делится на две категории: те, которые уже сидят, и те, которые находятся по недоразумению на свободе…

Сколько месяцев я уже тут томлюсь, а мои мучители не могут завершить работу, обвинения настолько надуманы, что рассыпаются, как песок, и они нервничают, злятся. Торопят экспертов, чтобы те побыстрее написали, что от них требуется.

А те почему-то медлили.

Снова и снова водили меня на допрос к следователям, а те в десятый, сотый раз повторяли одни и те же нелепые вопросы. Их безумные обвинения вызывали у меня не только раздражение, злость, но и смех, что особенно возмущало тюремщиков. Много раз я их ставил в неловкое, глупое положение.

— Ну, вот вы сказали, — сказал я как-то надоедливому следователю, — что я, как и мои коллеги, продался «международному империализму», какому-то «центру», хоть это явный бред, тогда ответьте, сколько они мне заплатили? Ведь даром кто же станет заниматься таким опасным делом?

Следователь позеленел от злости: как это я ему задаю такие каверзные вопросы? Оказавшись в глупом положении, он все же попытался выкрутиться:

— Спрашиваете, как с вами расплачивались? У них разные возможности имеются. Очень просто. Когда вас арестовали, мы произвели у вас дома тщательный обыск и изъяли много материалов, рукописей, книг, фотографий. А там нашли пикантные книжонки. Около тридцати томиков некоего Алейхема…

— Вы имеете в виду Шолом-Алейхема? — вставил я.

— Да… Да!..

— И что же? Это великий писатель. Классик мировой литературы… Вы что, запретили его? Может, и он «враг народа»?..

— Вы напрасно смеетесь, — следователь уставился на меня злющим взглядом. — Это не так безобидно, как вам кажется… Книги-то изданы где? В Америке?! У ваших хозяев? Ну, вот они, значит, платили вам книгами… Классовые наши враги ничем не брезгуют для проведения своей враждебной работы… Вот и вы попались им на удочку… Книги в шикарных переплетах вам захотелось?..

Я смотрел на этого человека и не знал, что ему на все это ответить. Чем они тут занимаются? На что тратятся миллионы народных денег, чтобы заниматься переливанием из пустого в порожнее!

Как смеялся бы великий юморист Шолом-Алейхем, узнав, что его книги находятся в кутузке, за тюремными решетками!

Я долго сидел, не мог прийти в себя. Это было бы очень смешно, если б не было так грустно, так трагично!

Прошло немного времени, и следователь вызвал меня.

На сей раз у него было приподнятое настроение. Он необычно весел и разговорчив. Он явно меня интриговал, не собираясь сразу же начинать допрос. Я заметил, что произошло какое-то важное событие, которое очень порадовало моего следователя. Он долго с ехидной ухмылкой глядел на меня и наконец заговорил:

— Плохо вы себя вели… Все отрицали, думали, что это вам так просто пройдет и вы обдурите следствие… Нет. Не выйдет… Даже ваши некоторые знакомые, я думаю, бывшие знакомые, вас изобличают… Вот как они вас пригвоздили. Теперь, пожалуй, никуда не денетесь.

Он высокомерно позвал меня к столу, достал из ящика лист бумаги и небрежно бросил мне:

— Читайте… Наслаждайтесь…

Я взял бумагу в руки и стал читать. Это была та самая «экспертиза», о которой много раз мне напоминали. Написано телеграфным «штилем», напоминающим донос. О трех десятках моих книг было сказано немного. Точно то, что было продиктовано следователями. Все, что я создал за годы моей творческой деятельности, оказывается, являлось «клеветой на советскую власть, контрреволюция и национализм…»

Коротко и ясно. Меня это не удивило.

Я понимал, что именно так заключение экспертов будет написано. В этой чудовищной конторе деньгами не разбрасываются. Все эксперты получили за этот поклеп по несколько тысяч рублей…

Меня интересовало, кто создал этот «шедевр» литературного «исследования».

Следователь наотрез отказался назвать фамилии сочинителей. Но я настаивал, и мне показали подписи. Там было несколько имен. Некоторых я не знал и не слыхал никогда о них. Но меня поражали двое, которых я отлично знал. И мой следователь указывал на них пальцем и едко улыбался: «Ваши коллеги написали. Им-то можете верить…»

Я остолбенел. Стояла размашистая подпись: Иван Ле (Мойся) и Д. Хайкина…

Не знаю, как они смогли под такой гадостью поставить свои подписи! Что их заставило покрыть себя позором?

Следователь понял, о чем я думаю и чем я так потрясен. Он бесстрастно сказал:

— Им не стыдно… Они знают, оттуда, куда мы вас отправим, еще никто не возвращался… А экспертиза никогда не будет обнародована. А их вы никогда в жизни не увидите…

— Помилуйте, — возмутился я, — но ряд произведений, на которые Иван написал такое заключение, он напечатал в своем журнале, когда был редактором…

Усмехаясь, следователь развел руками:

— А это нас не касается… Он написал и подписал, а не я. Вы, знаю, сведущи в библейских делах… Там, кажется, написано: «Неисповедимы пути Господни»… Нам нужно все «оформить» как положено, тютелька в тютельку… Порядок, знаете, такой. Вот и приложим к вашему делу заключение экспертизы… Вот так…

Я покинул кабинет следователя потрясенный. Не мог успокоиться. Несколько ночей не спал, не мог глаз сомкнуть. Мысленно искал причину человеческой подлости, коварства…

Кстати, спустя несколько лет мне пришлось прочитать еще одну экспертизу. Более страшную. Имею в виду сфабрикованное «дело» Еврейского антифашистского комитета. Оно шло под непосредственным наблюдением «великого и мудрого отца народов». Завершилось оно расстрелом выдающихся писателей, классиков еврейской советской литературы — Давида Бергельсона, Переца Маркиша, Давида Гофштейна, Льва Квитко, Ицика Фефера…

В многотомных папках этого позорнейшего «дела», на котором поставлен штамп «хранить вечно», лежит заключение экспертизы. Под этим «литературоведческим шедевром эпохи» стоят подписи тех, кто приложил руку к страшнейшему убийству ни в чем не повинных великих писателей современности. Подписи литературных деятелей с высокими профессорскими именами и званиями.

Они не думали, что когда-нибудь их имена будут обнародованы. Но просчитались. Их имена стали известны. Они избежали праведного суда, то пусть их судит справедливейший суд наших народов…

Вот их имена: В. Щербина, Ю. Лукин, Г. Владыкин, С. Евгенов…

Под смертным приговором, вынесенным великим поэтам, стоит подпись генерал-лейтенанта Чепцова. Кто выполнил смертный приговор, совершив злодеяние века, — подпись неразборчива. Убийца очень спешил…

Скоро год как я нахожусь в заточении рядом со своим домом и не могу туда попасть хоть на несколько минут. Какое изуверство!

Я уже понимаю, что никакого суда не будет. Со мной поступят так же, как с тысячами невинных жертв произвола. Состряпано несколько протоколов, приложено заключение экспертов, и надо готовиться к худшему — в дальнюю, неведомую дорогу. Видать, навсегда.

Убитый горем, я возвращался в свою обитель. Не хотелось никого видеть, ни с кем не встречаться. Что я скажу моим сокамерникам. Рассказать ли о том, как продали меня люди, которые знали меня много лет, которым я делал в жизни столько добра? Сколько раз я приходил им на помощь, когда они попадали в беду?

Несколько дней я шагал по камере как неприкаянный, ни с кем не разговаривал, ни на кого не глядел. Мои сокамерники смотрели на меня с участием, не представляя себе, почему я так изменился. Все время я старался поддерживать их веселым словом, строил добрые планы, успокаивал, говорил, что должна наступить перемена в нашей жизни. Не может долго царить тьма. Непременно нам еще улыбнется счастье и кончится этот кошмар.